ЛЕТО
Под вечер Флоренсио с малышкой спустились к летнему домику по тропинке, сплошь покрытой рытвинами и усеянной камнями, так что только Мариано и Сульма отваживались ездить по ней на джипе. Дверь открыла Сульма, и Флоренсио показалось, что глаза у нее такие, как будто она только что резала луковицы. Из другой двери появился Мариано, пригласил гостей в дом, но Флоренсио хотел только, чтобы они взяли к себе малышку до завтрашнего утра, потому что ему надо съездить на побережье, срочное дело, а в селении некого попросить о таком одолжении. Да, разумеется, сказала Сульма, оставляйте у нас, мы постелим ей здесь же, внизу. Зайдите выпейте рюмочку, уговаривал Мариано, всего-то пять минут, но Флоренсио оставил машину на площади и ему надо ехать не мешкая; он поблагодарил обоих, поцеловал дочурку, которая уже обнаружила на диванчике стопку журналов; когда дверь закрылась, Сульма и Мариано переглянулись почти недоуменно, словно все произошло слишком быстро. Мариано пожал плечами и вернулся к себе в мастерскую, где подклеивал старое кресло; Сульма спросила малышку, не голодна ли та, предложила ей посмотреть журналы, а то в кладовке есть мячик и сачок для бабочек; малышка поблагодарила и принялась листать журналы; Сульма понаблюдала за ней немного, пока готовила к ужину артишоки, и подумала, что ее можно оставить играть в одиночестве.
Здесь, на юге, уже смеркалось рано, оставался всего месяц до возвращения в столицу, в другую — зимнюю — жизнь, которая, по сути, сведется все к тому же житью-бытью — вместе, но на расстоянии, дружеская приветливость, уважительное соблюдение бесчисленных пустячных и деликатных ритуалов, принятых между супругами,— вот как сейчас, когда Мариано нужна конфорка, чтобы подогреть баночку клея, и Сульма снимает с огня кастрюльку с картошкой и говорит, что доварит потом, а Мариано благодарит, потому что кресло уже почти готово и лучше подклеить сразу же; ну конечно, ставь греться свой клей. Малышка листала журналы в глубине большой комнаты, которая служила столовой и кухней, Мариано достал из кладовки конфет для нее; пора было выйти в сад, выпить рюмочку, поглядеть, как сгущается темнота над холмами; на тропинке никогда никто не появлялся, первый дом селения вырисовывался гораздо дальше, на самом верху; перед их домиком гряда холмов спускалась все дальше вниз, в глубь долины, уже погруженной в полумрак. Налей, я сейчас, сказала Сульма. Все свершалось по заведенному порядку, всякому делу свой час, и всякому часу свое дело, только вот из-за малышки схема чуть-чуть сместилась; для нее табуретик и кружка молока, погладить по головке, похвалить за то, что так хорошо себя ведет. Сигареты, ласточки, снующие над крышей домика; все повторялось, все было как всегда, кресло уже, должно быть, почти высохло, оно подклеено, как этот новый день, в котором ничего нового нет. Незначительное разнообразие вносилось присутствием малышки — в этот вечер — да — иногда — появлением в полдень почтальона, нарушавшего их одиночество письмом для Мариано или для Сульмы, которое адресат принимал и уносил, не говоря ни слова. Еще один месяц предсказуемых повторений, словно отрепетированных заранее,— и джип, загруженный доверху, отвезет их обратно, в столичную квартиру, в жизнь, которая отличается от летней лишь по форме: компания Сульмы, друзья Мариано, тоже художники, послеобеденное хождение по магазинам для нее, вечера в кафе для него, всюду они появляются врозь, хоть и встречаются для соблюдения отлаженных ритуалов: утренний поцелуй и совместное времяпрепровождение по нейтральной программе, вот как сейчас, когда Мариано предлагал еще рюмочку, а Сульма кивала, глядя на дальние холмы, уже темно-фиолетовые.
Что ты хотела бы на ужин, малышка? Мне то же, что вам, сеньора. А вдруг она не любит артишоков, сказал Мариано. Нет, люблю, сказала малышка, с маслом и уксусом, только соли поменьше, от соли щиплет во рту. Они засмеялись, для тебя приготовим отдельно. И яйцо всмятку, ты ешь всмятку? Ем ложечкой, сказала малышка. И соли поменьше, от соли щиплет во рту, пошутил Мариано. От соли очень щиплет во рту, сказала малышка, я своей кукле даю пюре без соли, сегодня я куклу не взяла, папа очень спешил, и я не успела. Хорошая будет ночь, подумала вслух Сульма, погляди, какое прозрачное небо с северной стороны. Да, не очень будет жарко, сказал Мариано, втаскивая кресла в нижнюю гостиную и включая лампы по обе стороны большого окна, выходившего в долину. Так же автоматически он включил радио. Никсон поедет в Пекин, представляешь, сказал Мариано. Конец света, сказала Сульма, и оба засмеялись одновременно. Малышка углубилась в изучение журналов и загибала уголки на страницах с комиксами, словно собираясь их перечитывать.
Темнота наступала в запахе аэрозоля — инсектицида, который Мариано распылял в спальне,— и в благоухании луковиц, которые крошила Сульма, подпевая радио, передававшему мелодии в стиле поп. Среди ужина малышка стала клевать носом над яйцом всмятку; Мариано и Сульма подшучивали, уговорили ее доесть яйцо; Мариано уже поставил раскладушку с надувным матрацем в самом дальнем углу кухни, так чтобы не мешать ей, если они еще посидят внизу, слушая пластинки или читая. Малышка доела персик и согласилась, что ей хочется спать. Ложись, солнышко, сказала Сульма, ты знаешь, если захочется пипи, поднимайся наверх, мы оставим свет на лестнице. Малышка поцеловала обоих в щеку, уже совсем сонная, но перед тем как лечь, выбрала журнал и сунула под подушку. Фантастический народец, сказал Мариано, какой недосягаемый мир, и подумать только, он был когда-то открыт и для нас с тобой, и для всех. Может, он не так уж и отличается от нашего, сказала Сульма, убиравшая со стола, вот у тебя тоже пунктики, флакон одеколона слева, «джилетт» справа, а уж обо мне и говорить нечего. Но ведь это не пунктики, подумал Мариано, скорее ответ смерти и небытию — закрепить на месте каждую вещь, каждый отрезок времени, измыслить обряды и способы преодоления хаоса, полного прорех и пятен. Но вслух он не говорил ничего такого, потребность говорить с Сульмой, казалось, все убывала, да и Сульма не говорила ничего, что могло бы вызвать обмен мнениями. Принеси кофейник, чашки я уже поставила на каминную полку. Проверь, остался ли сахар в сахарнице, в кладовке есть непочатый пакет. Куда девался штопор, эта бутылка водки с виду недурна, как ты считаешь. Да, приятный оттенок. Уж раз ты все равно идешь наверх, захвати сигареты, они на комоде. Водка и правда хороша. Жарко, тебе не кажется. Да, душновато, окна лучше не открывать, налетят мотыльки и москиты.
Когда Сульма в первый раз услышала тот звук, Мариано перебирал стопку пластинок в поисках сонаты Бетховена, которую этим летом еще не ставил. Он замер, подняв руку, взглянул на Сульму. Звук донесся словно бы с каменной лестницы, которая вела в сад, но в эту пору к ним в домик никто не наведывался, по вечерам сюда никто никогда не наведывался. Мариано пошел в кухню, оттуда включил фонарь, освещавший ближнюю часть сада, ничего не увидел и погасил фонарь. Бродячая собака, ищет, чего бы поесть, сказала Сульма. Странный звук, похоже на фырканье, сказал Мариано. За окном мелькнуло огромное белое пятно, Сульма сдавленно вскрикнула, Мариано, стоявший спиной, обернулся слишком поздно, в оконном стекле отражались только картины да мебель. Он не успел задать вопрос, фырканье послышалось за стеной, выходившей на север, вернее, то было ржанье, приглушенное, как крик Сульмы, которая, закрывая ладонями рот, прижималась к торцовой стене и не сводила глаз с окна. Конь, сказал Мариано, сам тому не веря, фыркает, как конь, и я слышал стук копыт, он в саду, мчится галопом. Грива, красные, словно окровавленные, губы: огромная белая голова касалась стекла, конь едва удостоил их взглядом, белое пятно размылось где-то справа, они снова услышали стук копыт, внезапно около каменной лестницы стук стих, потом снова послышались ржание, топот. Но в здешних краях нет лошадей, сказал Мариано, он держал за горлышко бутылку водки, сам не заметил, как схватил; теперь он снова поставил ее на диванчик. Хочет войти, сказала Сульма, прижимаясь к торцовой стене. Да нет, что за вздор, удрал, должно быть, с какой-нибудь фермы там, в долине, и прискакал на свет. Говорю тебе, хочет войти, взбесился и хочет войти. Бешенства у лошадей не бывает, насколько мне известно, сказал Мариано, по-моему,' он ускакал, пойду наверх, посмотрю оттуда. Нет, нет, останься здесь, мне и сейчас слышно, он на лестнице, которая ведет на террасу, топчет горшки с цветами, он вернется, а вдруг разобьет стекло и войдет. Не болтай ерунды, ничего он не разобьет, сказал Мариано без всякой уверенности, может, если погасим свет, уберется восвояси. Не знаю, не знаю, сказала Сульма, она сползла на диванчик, села; послушай, как ржет, он там, наверху. Они услышали, как копыта простучали по лестнице вниз, услышали раздраженное фырканье у самой двери, и Мариано почудилось, что на дверь как будто нажали с той стороны, по ней словно поскребли, и Сульма подбежала к нему с истерическим воплем. Он мягко оттолкнул ее, протянул руку к выключателю; в полутьме (свет горел только в кухне, где спала малышка) ржанье и стук копыт слышались еще громче, но конь уже отскочил от двери, слышно было, как он носится по саду. Мариано сбегал в кухню, выключил свет, даже не взглянув в тот угол, где уложили малышку, вернулся, обнял рыдавшую Сульму, погладил по волосам, по щеке, уговаривая успокоиться, а то ничего не слышно. Голова коня потерлась о стекло большого окна, но не очень сильно, в темноте белое пятно казалось призрачным; они почувствовали, что конь вглядывается внутрь дома, словно ища чего-то, видеть их он уже не мог и все-таки оставался на месте, храпя и фыркая, внезапно отскакивая то в одну сторону, то в другую. Тело Сульмы обмякло в объятиях Мариано, он помог ей снова сесть на диванчик, подвинув так, чтобы спиной она опиралась о стену. Не шевелись, молчи, сейчас уйдет, вот увидишь. Хочет войти, сказала Сульма чуть слышно, знаю, хочет войти, а что, если разобьет стекло, что будет, если разобьет стекло копытами. Ш-ш, сказал Мариано, замолчи, прошу тебя. Сейчас войдет, пробормотала Сульма. Хоть бы ружье было, сказал Мариано, всадил бы ему в череп полдесятка пуль, сукину сыну. Он уже не здесь, сказала Сульма, внезапно выпрямившись, он наверху, я слышу, если увидит дверь на террасе, может войти. Дверь закрыта на ключ, не бойся, подумай, не будет же он входить в темноте в дом, где ему не повернуться, не такой он идиот. Нет, сказала Сульма, он хочет войти, хочет расплющить нас об стену, я знаю, он хочет войти. Ш-ш, повторил Мариано, он думал о том же самом, но мог только ждать, ощущая, как на спине проступает холодный пот. Копыта снова простучали по каменным ступеням, и снова тишина, дальние цикады, одинокий птичий голос с орешника на вершине холма.
