– Ты устала, государыня…
Нежный, сочувственный голос тронул слух пушистым пёрышком, и княгиня встрепенулась: к престолу шла Ждана. Впрочем, нет – скользила, плыла, как лебёдушка: движения ног почти не было заметно под подолом.
– Как же ты прекрасна, любовь моя, – вымолвила княгиня то, чем было полно её сердце.
Ждана присела на ступеньках, покрытых ковровой дорожкой, глядя на княгиню снизу с робкой нежностью и грустью.
– Ты что-то хотела сказать, лада? Я слушаю тебя. Нет, иди сюда, ближе. – Княгиня протянула ей руку.
Ждана пересела на скамеечку у подножья престола, бережно приняв руку Лесияры в свои тёплые ладони.
– Я всё о Радятко, государыня, – сказала она, смущённо и печально опуская ресницы. – Получается, он избил княжну Любиму… Мал говорит, что Радятко ударил её сначала по носу, потом в грудь и ударил бы ещё, коли б не Ясна, которая оказалась рядом. Сегодня – день помолвки Дарёны с Младой, но я страшусь завтрашнего дня… Ты прикажешь его наказать? Сечь розгами? Или плетьми? Или… быть может… заключить в темницу?
Отблеск материнского страха в её глазах наполнил Лесияру печалью.
– Ты думаешь, я трону твоего сына, не разобравшись, что с ним? – молвила она. – Помилуй, лада… Кем ты меня считаешь? Может быть, если у твоего мужа и было в обычаях сечь плетьми и бросать в темницу за детскую драку, то здесь – Белые горы, а не Воронецкая земля, и я – княгиня Лесияра, а не князь Вранокрыл.
– Значит, тебе тоже кажется, что с ним что-то странное творится? – проронила Ждана.
– Кажется, – мрачно кивнула Лесияра. – С Любимой вот тоже нелады, но она просто ревнует… После смерти её матери мне казалось, что нужно любить её за двоих, и вот… Кажется, я избаловала её своей любовью. А Радятко… Не знаю, ладушка, тут, по-моему, что-то другое.
– Он стал очень похож на своего отца, – сказала Ждана, тревожно щурясь в сторону жаровни. – Не на Добродана, а на… на Вука. Иногда мне мерещится, будто это Вук смотрит на меня из его глаз. А когда он глядит на тебя, в его глазах столько ненависти, что мне становится жутко. Временами мстится мне, что это – не мой сын, не Радятко… Что его подменили.
– Вук говорил с ним? – спросила Лесияра, допивая пиво и отставляя пустую кружку.
– В том-то и дело, что нет, – вздохнула Ждана, зябко ёжась. – Когда Вук ко мне пришёл, он не захотел взглянуть на Радятко с Малом… А сыновья его даже не узнали: так он изменился. Нет, они не говорили.
– Тебе холодно? Иди ко мне. – Лесияра привлекла Ждану к себе на колени и крепко обняла, укрыв полой плаща.
– Ох, государыня, а ежели сюда войдут? – смутилась та.
– И что? – усмехнулась княгиня. – Это мой дворец, мой престол… И я могу делать на нём всё, что мне вздумается… Да хоть целовать мою любимую женщину!
Поцелуй с губ Жданы удалось сорвать, но вялый и короткий: та сейчас была озабочена иными мыслями. Княгиня тоже осознавала необходимость подумать обо всех этих тревожных знаках – сопоставить, разобраться, расследовать, но тёплое томление хмеля отягощало и тело, и ум, а сладкая, щекочущая близость любимой настраивала на легкомысленный лад. О делах не думалось, хотелось целоваться.
– Мы разберёмся, – пообещала Лесияра, щекоча дыханием щёки и губы Жданы. – Я этого, конечно, так не оставлю… Мы узнаем, что с твоим сыном. И не только твоим… Твои дети станут моими, милая, когда я назову тебя женой.
Вот, вот они, эти томно-янтарные, тёплые искорки, которые так заводили Лесияру – промелькнули! И тут же спрятались под ресницами.
– Ах, государыня… По закону, я не смогу стать твоей женой, пока не проживу три года врозь с Вранокрылом, – с усталым надломом прозвенел голос, которого княгиня не слышала более двадцати лет.
– Ты в Белых горах, лада, – сказала Лесияра, забираясь пальцами под головное покрывало Жданы и нащупывая там косы в сеточке-волоснике. – Здесь свои законы. Здесь ты можешь начать всё с начала, а прошлое оставить за границей, которую крепко стерегут дружинницы Радимиры.
Ждана застонала, опустив голову ей на плечо.
– Ладно, это – потом, – прошептала Лесияра. И добавила: – Кажется, я выпила сегодня лишку.
– Ну, так ведь праздник – можно, – улыбнулась Ждана.
– К слову, о празднике, – вспомнила княгиня. – Мы покинули помолвку, даже не попрощавшись… Гости ещё, наверно, не разошлись: любят у нас хорошо погулять, что есть, то есть! Любиму я подлечила – она теперь долго не проснётся, исцеляющим светом Лалады наполненная… Пожалуй, до утра проспит, коли не будить. Может, вернёмся в дом Твердяны?
– Права ты, государыня: надо вернуться. А то как-то нехорошо получается, – согласилась Ждана.
Не разъединяя рук, они сошли с престола и шагнули в проход.
*
– Я хочу, чтобы сердце твоё стало подобно светлокрылой голубке – такое же ясное, лёгкое, безмятежное. И чтобы было ко мне доверчиво. Чтоб не боялось меня.
Дарёна поёживалась в горячей воде, погружённая до подбородка, а голову холодило дыхание снежных вершин. Млада в праздничном кафтане задумчиво сидела на краю купели, зачерпывая горстью слёзы чудесной горы и выливая их Дарёне на макушку.
– Прошу тебя, кроткая, добрая, прекрасная Нярина, помоги моей ладе, – шелестел над водной гладью купели её тихий, сосредоточенный полушёпот. – Возьми её печали, а ей дай здоровье… Чтобы светла стала она душой и сердцем, крепка телом, и чтоб поскорее родилось у нас дитя.
Губы Дарёны были сомкнуты, но мысленно она вторила всем словам Млады, сердечно сливаясь с нею в молитве к Нярине-утешительнице. Дрожа мокрыми ресницами, она ловила и впитывала тепло воды, лившейся ей на голову и слезами стекавшей по щекам.
Когда она поднялась, холод сразу пронзил её тысячей ледяных шипов.
– Всё, домой, на тёплую печку, – ласково шепнула Млада, закутывая девушку в плащ и подхватывая на руки.
Из прохода она шагнула не в дом Твердяны, где, должно быть, всё ещё пили, ели и веселились гости, а в свой домик-заставу в лесу. Протопленная печь ещё не остыла, а лежанка на ней была выложена по краям и вокруг изголовья можжевеловыми ветками, которые, полежав в тепле, теперь благоухали своим целебно-горьковатым духом на весь дом. Млада уложила нагую Дарёну на перину, сама быстро скинула одежду и забралась следом. Ощущая кожей жар длинного, сильного тела женщины-кошки, девушка на мгновение напряжённо застыла в предчувствии надвигающейся неизбежности – и пугающей, и желанной…
– А это – разве не после свадьбы? – ёжась от щекотки, шепнула она.
– Не знаю, как заведено в тех местах, где ты жила, а у нас «это» после помолвки уже можно, – усмехнулась Млада, ласково раздвигая ей колени и устраиваясь между ними. – Главное, чтоб обряд с Кубком благословения был проведён и свет Лалады уже сиял в тебе. Тогда дитя, которое ты зачнёшь, получит её силу. Всё хорошо, ладушка… Всё так, как надо… Не бойся.
Её дыхание раскалённым дуновением заскользило по коже Дарёны – по ключицам, по шее, по подбородку… Их губы вопросительно защекотали друг друга, словно примериваясь, а после крепко и надолго слились. Ловя разгорячёнными ладонями твёрдые выпуклости мускулов на спине и плечах Млады, восхищённо впитывая осязанием изгиб её сильной шеи и путаясь пальцами в крупных чёрных кудрях, Дарёна выбралась из горячего дурмана поцелуя… И, двинув бёдрами, задала вопрос, занимавший её ещё с самой первой, целебной можжевеловой бани:
– Так всё-таки откуда у вас, дочерей Лалады, берутся дети?
Глаза Млады замерцали лукавыми незабудковыми яхонтами, шелковистая чёрная бровь изогнулась, а уголок губ приподнялся в многообещающей усмешке.
– Хочешь узнать, ладушка? Ну, тогда мне надо спуститься пониже.
К удивлению Дарёны, она слезла с лежанки и, встав на деревянную лесенку-приступь у печки, властно, но мягко притянула девушку за бёдра к себе поближе. Ощутив, как «там» влажно, щекотно и горячо прильнул её рот, Дарёна ойкнула. Цветанка только один раз попробовала сделать что-то подобное, но Дарёне такой способ почему-то не понравился: ей показалось, что это унижает подругу, и она попросила больше так не делать. Сейчас всё было иначе – может быть, потому что Дарёна с тех пор изменилась, а может и оттого, что теперь это делала Млада, совершенно не выглядя при этом покорённой и униженной. Напротив, создавалось плотное, жаркое ощущение, что это она нежно владела Дарёной, а не Дарёна позволяла себя ублажать…
– Да, всё правильно, вот так всё и есть, – приглушённо, всё с тем же лукаво-ласковым изгибом брови отозвалась женщина-кошка, оторвавшись на миг.
И снова – горячее дыхание и ловкий, всепроникающий кончик языка, пока только играющий у входа, но уже ясно и настойчиво обозначивший свои намерения. «Завоеватель» приглядывался, осваивался, ходил вокруг да около, дразнил и ласкал, подготавливал.
– Что ты… делаешь? – покрываясь мурашками дрожи и жаром румянца, пискнула Дарёна. Впрочем, она сама понимала: глупый вопрос…
