Геннадий Красухин - Круглый год с литературой. Квартал второй

Василию Дмитриевичу Фёдорову удалось поступить в Новосибирский техникум, где на литературном конкурсе этого заведения он получил первую премию. Друзья посоветовали отправить их в газету «Большевистская смена».

Но там ему рекомендовали учиться слову и на время бросить писать стихи.

С 1938 Федоров работает в Иркутском авиационном заводе. И печатает в его многотиражке стихи.

С 1941 работает на Новосибирском авиационном заводе. Стихи Фёдорова начинает печатать журнал «Сибирские огни». 9 стихотворений вошли в коллективный сборник молодых «Родина».

В 1944 поступает на заочное отделение Литературного института. На следующий год переводится на второй курс очного.

В 1947 выходит первая книга стихов «Лирическая трилогия».

В дальнейшем Фёдоров прочно дружит с Кочетовым, С.В. Смирновым, И. Шевцовым и другими подобными литераторами. К его услугам журналы «Октябрь», «Молодая гвардия», «Огонёк».

Начиная с середины шестидесятых годов у Фёдорова почти ежегодно выходит по новой книге. Среди них и поэмы: «Проданная Венера», «Третьи петухи», «Седьмое небо», «Женитьба Дон-Жуана», «Золотая жила».

Он пишет и прозу: повести «Зрелость», «Добровольцы», «Светлый залив».

Но язык поэзии и прозы Фёдорова беден. Автор склонен к назидательности и ригоричности.

Вот – типичное для него стихотворение:

Поэтому и невозможно поверить Википедии, называющей Василия Дмитриевича Фёдорова великим поэтом и сравнивающей его с Маяковским, Есениным, Твардовским. Это всё равно, что сравнить Кукольника с Пушкиным. Василий Дмитриевич, скончавшийся 19 апреля 1984 года (родился 23 февраля 1918-го), не был не то что великим, но даже средним поэтом.

Да, он получил Госпремию СССР в 1979 и Госпремию им. Горького РСФСР в 1968-м. Но получил не как поэт, а как поэт-номенклатурщик: член всех правлений Союзов писателей, секретарь республиканского Союза.

Некогда в 1955 году он написал самое известное своё стихотворение:

Стихотворение настолько понравилось иным критикам, что не так уж редко появлялись на моей памяти статьи примерно с таким названием: «Высоты отдавать нельзя». Но ведь ничего особенного в этих стихах нет. Опять – назидание, опять – наставление и никакого подлинного эмоционального чувства.

Бенедикт Михайлович Сарнов был моим добрым старшим товарищем, с которым мы особенно сблизились в последние два десятилетия, хотя знали друг друга полвека.

Я работал главным редактором газеты «Литература» Издательского Дома «Первое сентября» и не жалел для статей Сарнова газетной площади, знал, что увлекательные его литературные материалы будут не только интересны, но и полезны думающему учителю.

У меня в газете был легко вынимающий из её середины вкладыш. Я назвал его «Семинарий» и отдавал целиком под какую-нибудь проблему школьного литературоведения, или под авторские уроки литературы, или под уроки литературы такого-то региона, или под сочинения учеников, которые мне присылали их учителя. «Семинарий» был немалого объёма: 2 печатных листа, то есть 80000 знаков с пробелами, как сосчитает вордовская статистика в компьютере. Бен Сарнов писал большие статьи. Они как раз занимали весь мой «Семинарий».

Но однажды он принёс работу о Шкловском, которая оказалась непомерно велика: вдвое больше «Семинария». В принципе от четырёхлистных материалов откажется любой отдел критики толстого журнала. Я так и сказал об этом Бену. Он ответил, что не против сокращений, но наметить их должен я.

Прочитав статью, я понял, что сокращать её – значит изуродовать. Если её печатать, то целиком. И я напечатал эту работу Сарнова в двух номерах. Это был единственный случай, когда материал, занявший в номере целиком весь «Семинарий», оповещал в конце: «Продолжение следует»!

Сейчас, когда моего товарища уже нет среди нас, можно смело сказать: это был один из выдающихся критиков и литературоведов советского и постсоветского периодов. А, может быть, и самый выдающийся. Он не увлекался, как многие, играми структурного литературоведения, хотя хорошо разбирался в его проблемах. Писал он легко и доступно. Порой в его работах попадались фразы, высказанные как бы в стилистике Зощенко – любимого писателя Бена. Но не потому, что он ему подражал. А потому что сигналил: речь сейчас пойдёт о том, что требует осмеяния.

Он напоминал мне ювелира, умеющего отличить и изобличить весьма умелую, мастерскую подделку под подлинник.

Много лет назад, когда нашими сердцами завладели вышедшие на эстраду Евтушенко и Вознесенский, собиравшие даже не полные залы, а полные стадионы восторженных поклонников, Сарнов выступил в «Литературной газете» со статьёй «Если забыть о часовой стрелке», где предостерёг от обольщения кумирами, напомнил, что в русской поэзии остались только те, кто, следуя минутной стрелке часов – то есть отзываясь на сиюминутную действительность, не упускал из виду и часовую стрелку, благодаря которой заявленная в стихах авторская реальность обретала черты вечности.

Лично меня эта статья отрезвила. Сарнов помог мне уяснить, для чего вообще существует на свете литература.

Отголоски той давней статьи слышатся и в одной из последних книг Сарнова – в его «Феномене Солженицына». Дело не только в том, что он с горечью констатирует нравственное падение человека, всерьёз вообразившего, что его рукой водит Бог. Дело ещё и в том, что критик судит произведения Солженицына, как стал бы судить вещи любого другого писателя, – по высшему – так называемому «гамбургскому счёту». И убедительно показывает их художественные просчёты. А для этого вскрывает тексты некогда любимых нами вещей – ну, допустим, «Матрёниного двора» и с поразительной стилистической точностью указывает на те элементы поэтики в этом произведении Солженицына, которые фальшивят, выбиваются из данного контекста, из данной поэтики. До Сарнова такой разбор солженицынских произведений не предпринимал никто. Между тем именно такой критический разбор и определяет место писателя в национальной, а в данном случае – и в мировой литературе, определяет, насколько основательны его претензии на вечную прописку в ней.

Умер Бенедикт Михайлович недавно 20 апреля 2014 года (родился 4 января 1927-го).

Алексей Николаевич Арбузов, с моей точки зрения, был невоспитанным человеком.

Вот представьте: дом творчества писателей в Дубултах. 9-й этаж. Полный холл народу: все смотрят какую-нибудь телевизионную передачу. Арбузов подходит к телевизору и невозмутимо начинает щёлкать кнопками, устанавливая ту программу, которая нужна ему. Ничего не объясняя, не спрашивая разрешения, не извиняясь.

Установил. Сел перед экраном. И плевать ему, что большинство встаёт и уходит.

Или постепенно привыкаешь, встречая на лестнице или в столовой одни и те же лица. Обычно, встречая, здороваешься, киваешь, улыбаешься.

Арбузов вовсе не смотрит по сторонам. Он идёт, разглядывая людей. Не здоровается. Смотрит на тебя как на пустое место.

Нет, я этому не удивлялся. Мне уже рассказали историю пьесы «Город на заре», которую писал до войны коллектив, назвавший себя Государственной театральной московской студией. «Город на заре» писали Плучек, Арбузов, Галич, Шток и Гладков. Какие-то реплики вписывали Слуцкий, Самойлов, Коган, Майоров, В. Багрицкий.

Но – война. Авторы разъезжаются, уходят на фронт. Кое-кто с него не возвращается. Про пьесу забыли. Оказалось, не все. И «Город на заре» снова появляется на театральных афишах. Автор один – А. Арбузов. (Справедливости ради, отмечу, что встречал в печати утверждение об Арбузове, чуть ли не целиком переписавшем пьесу. Но лично мне этого не подтверждали бывшие арбузовские соавторы.)

В будущем Арбузов примет активное участие в травле одного из своих друзей-соавторов Александра Галича. Хотя, с другой стороны, возьмёт под защиту А. Володина от критики Софронова и его соратников.

Да, я знаю, какой огромный успех выпал на долю арбузовской «Тани». А его «Иркутская история» сопровождала меня полжизни. «Мой бедный Марат». «Сказки старого Арбата». Всё это долго держалось на сцене.