Приглядитесь попристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации; но религиозность часто уживается и с ними: живой пример Франция, где и теперь много искренних католиков между людьми просвещенными и образованными и где многие, отложившись от христианства, все еще упорно стоят за какого-то Бога. Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностию, ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, схоластическим педантством да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его, скорее, можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в раскольнических сектах, столь противуположных по духу своему массе народа и столь ничтожных перед нею числительно.
Письмо к Н. В. Гоголю из Зальцбрунна от 15 июля нов. ст. 1847 г.[261]
Я уважаю расчётливость и аккуратность немцев, которые умеют никогда не забываться и не увлекаться, и за то, не зная больших кутежей, часто успевают не знать и большой нищеты; уважаю немцев за это, но не люблю их. А люблю я две нации – француза и русака, люблю их за то, общее им обоим свойство, что тот и другой целую неделю работают для того, чтобы в воскресенье прокутить все заработанное. В этом есть что-то широкое, поэтическое. Известно, что француз и русак и по понедельникам – плохие работники, потому что провожают воскресенье. Работать для того, чтобы не только иметь средства к жизни, но и к наслаждению ею – это значит понять жизнь человечески, а не по-немецки. Ты скажешь, что наслаждение русака состоит в том, чтобы до зари нарезаться свиньею и целый день валяться без задних ног. Правда, но это показывает только его гражданское положение и степень образованности; а натура-то остается все тою же натурою, вследствие которой на Руси решительно невозможно фарисейско-английское чествование праздничных дней. Народ гулящий!
Письмо к В. П. Боткину (2–6 дек. 1847 г.)[262]
…хороший человек на Руси может быть иногда героем добра, в полном смысле слова, но это не мешает ему быть с других сторон гоголевским лицом: честен и правдив, готов за правду на пытку, на колесо, но невежда, колотит жену, варвар с детьми и т. д. Это потому, что все хорошее в нем есть дар природы, есть чисто человеческое, которым он нисколько не обязан ни воспитанию, ни преданию, – словом, среде, в которой родился, живет и должен умереть; потому, наконец, что под ним нет terrain[263], а, как Вы говорите справедливо, не пловучее море, а огромное стекло.
Письмо к К. Д. Кавелину от 7 дек. 1847 г.[264]
Александр Иванович Герцен (1812–1870)
Люблю я народ, люблю, несмотря на его невежество, на его униженный, подлый характер, ибо скрозь всей этой коры проглядывает душа детская, простота, даже что-то доброе.
Письмо к Н. А. Захарьиной от 6–7 сент. 1835 г.[265]
…я ненавижу здешнее общество: разврат, подлость и невежество… Здесь я только понял необходимость дворянства в России.
Письмо к Н. Х. Кетчеру от 22 января 1836 г.[266]
Я страшно люблю Россию и русских – только они и имеют широкую натуру, ту широкую натуру, которую во всем блеске величия я видел во французском работнике. – Это два народа будущего (то есть не французы, а работники)…
Письмо к московским друзьям от 2–8 авг. (21–27 июля) 1848 г.[267]
Русский человек остается идолопоклонником, остается равнодушным, пока он не цивилизован. Первое, что рушится с цивилизацией, это религия. Русские дворяне – материалисты, вольтерьянцы.
Письмо к Г. Гервегу от 10 июля (28 июня) 1850 г.[268]
…сам Ганс в Берлине говорил, что подражание и восприимчивость без ассимиляции – отличительная черта славян. Однако необходимо серьезно принять в соображение, что мания набрасываться на все, желание все попробовать и изучить – это следствие существующего положения вещей. Нельзя забывать того ненормального положения, которое создалось для людей нашего круга в результате принудительной цивилизации. К несчастью, народ остался по другую сторону, и вот правительство получило возможность одновременно и цивилизовать, и угнетать. Отсюда ирония, отсюда жажда эмоций, чтобы забыться, и отсутствие корней. Петербургский период – лишь суровая школа, лишь переходное время, и то, что ты наблюдаешь, всего только особенность этого переходного времени.
Письмо к Г. Гервегу от 30 (18) июля 1850 г.[269]
Мне кажется, что есть нечто в русской жизни, что выше общины и сильнее государственного могущества; это нечто трудно уловить словами, а еще труднее указать пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознательной силе, которая столь чудесно сохранила русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным татарским кнутом и под западными капральскими палками; о той внутренней силе, которая сохранила прекрасные и открытые черты и живой ум русского крестьянина под унизительным гнетом крепостного состояния, которая на царский указ образоваться ответила через сто лет колоссальным явлением Пушкина; о той, наконец, силе и вере в себя, которая жива в нашей груди. Эта сила ненарушимо сберегла русский народ, его непоколебимую веру в себя, сберегла вне всяких форм и против всяких форм; для чего?.. покажет время[270].
Брошенный в гнетущую среду, вооруженный ясным взглядом и неподкупной логикой, русский быстро освобождается от веры и от нравов своих отцов.
Мыслящий русский – самый независимый человек в свете.
<…>
Мы жертвуем собой без всякой надежды, от желчи, от скуки…
<…>.
Не обвиняйте нас в безнравственности, потому что мы не уважаем того, что вы уважаете. Можно ли упрекать найденыша за то, что он не уважает своих родителей? Мы независимы, потому что начинаем жить сызнова. <…> Мы независимы, потому что ничего не имеем. Нам почти нечего любить. Все наши воспоминания исполнены горечи и злобы.
Русский народ и социализм. Письмо Искандера к Жюлю Мишле от 22 сентября 1851 г. Лондон, 1858.[271]
Я имел смелость сказать, что образованные русские – самые свободные люди; мы несравненно дальше пошли в отрицании, чем, например, французы. В отрицании чего? Разумеется, старого мира.
Письмо к В. С. Печерину от 21 (9) апр. 1853 г.[272]
И во всем видишь такое отсутствие практического смысла у русских – что руки опускаются.
Письмо к М. К. Рейхель. 18 и 20 (6 и 8) мая 1853 г.[273]
В славянской натуре есть изъян, она не готова, апатична, беспомощна, «ahurie»[274].
Письмо Герцена к М. К. Рейхель от 25 (13) авг. 1853 г.[275]
У нас много грубого, скотского разврата – здесь разврат не груб, но он не остановится ни перед чем: обобрать свою партию, друга, донести, подделать письмо… нет, я вас уверяю, что у нас ничего подобного не встретишь.
Письмо к московским друзьям из Лондона от 2 сент. (21 авг.) 1853 г.[276]
Россия – это заключенный в тюрьму молодой повеса, который никогда ничего путного не делал, но обещает многое <…>.
Письмо к Э. Кёрдеруа от 7 июня (26 мая) 1854 г.[277]
В России не церемонятся с общественными деньгами – это в духе нации.
L’aristocratie russe[278]. (1854)[279]
Когда редко видишь русских женщин, их особенности бросаются в глаза: все они или тянут речь и заступают в сентиментальность и экзажерацию[280], или отважны с бравурой, все говорят о себе – для меня это так странно теперь.
Письмо к М. К. Рейхель от 5 дек. (23 нояб.) 1855 г.[281]
А ведь мы больше и больше отвыкаем от русских <…> действительно, в русских есть что-то сырое, отрыжка дикого состояния, а учтивее – что-то детское – но дети иногда скучны. Складу нет.
Само собою разумеется, что я не сравниваю их с англичанами, – англичане просто низшая порода людей, они положительно глупы и удивительно дурно воспитаны. Нам было бы труднее теперь привыкнуть к московским нравам, нежели девять лет тому назад было привыкать к здешним, т. е. к общеевропейским.
Письмо к М. К. Рейхель из Лондона. Янв. 1856 г.[282]
Русских убивает сила инерции, пассивность, нежелание сделать что-нибудь.
