Мы, впрочем, не бросим камнем в наше общество, даже и определяя свойство его нравственной порчи. Откуда было и взяться иным качествам, привычке к труду, любви к самодеятельности, ревности к общему благу? Наши современные качества определяются историческими условиями нашего общего развития. Вспомним только хоть крепостное право. К какой самодеятельности могло приучить оно? Какие гражданские доблести могла воспитать в нас эта школа бесправия и самовластия? Какое чувство общественности способно было породить в нас отщепенство от русской народности, возведенное в венец образованности? <…>
Недуг наш давний, хронический, но не прирожденный роковым образом нашей русской натуре. Унывать нечего. Пройдет несколько поколений, и явятся поколения новые, возросшие не в наших преданиях.[348]
Если только припомнить и сообразить – сквозь что́ и через что́ прошло и что́ вынесло русское общество в течение петербургского периода нашей истории, каким испытаниям подвергалась русская народность, – так придется с благоговением преклониться пред тем, что жив-жив остался курилка, не погас, а еще разгорелся в пламя, хоть покуда и слабое, – преклониться, одним словом, пред живучестью нравственных основ русской народности, пред ее верою в себя, и признать присутствие в ней громадных духовных сил.[349]
У нас, в нашей государственной и общественной жизни, за немногими исключениями (и так продолжается свыше полутораста лет), что́ реально – то внутренне лживо́; что истинно – то или отвлеченно, пребывает в области чаяний, в идеале, доступно лишь умозрению, или же, если и существует в самом деле, то не живет, а прозябает, заслоненное, задавленное, загнанное в самые нижние слои нашей земли, в самую глубь народной души. Поверх этих слоев снуют и кишат призраки, тени, лжеподобия; кругом повсюду декорации да фасады, да вывески, названия без содержания, слова без дела… Мы как будто постоянно играем роль, щеголяем в чужом костюме, участвуем в каком-то общем гигантском маскараде. Поэтому-то нам постоянно не по себе, всё как бы не своё, взятое на время, на прокат, не настоящее. Но это ненастоящее сказывается настоящим злом в нашем историческом дне; ложь тем не менее стала нашею действительностью.[350]
…народ наш не легкомыслен, не ветрен, не воспламеняется мгновенно, как иные народы Юга, – и именно в великие исторические мгновения своей жизни является сдержанным, важным, сосредоточенным. Мы помним объявление в Москве знаменитого манифеста 19 февраля 1861 г. Это произошло в последний день Масленицы, обыкновенно самый разгульный и пьяный: ожидали таких буйных восторгов, что войска стояли с заряженными ружьями наготове в казармах, – но масленичный день словно превратился внезапно в великий постный понедельник: ни возгласа, ни клика, – ни одного пьяного…[351]
…именно по этому самому русский народ и может быть назван самым государственным в мире, или точнее носящим в себе истинный государственный смысл и разум, что не хочет сам государствовать, а блюдет крепость власти и признает лучше, чем какой-либо иной народ, необходимость государственной дисциплины…
У нас слово «чиновник», «чиновник в душе», хотя бы он был честнейший человек в мире, служит чуть не обидною аттестацией, потому что означает поклонника формы, тогда как у наших соседей немцев – этою аттестацией люди гордятся.
Да и у французов так же. Немец священнодействует, а француз позирует и в роли жандарма, и в роли городового, во всякой официальной должности; у нас же простодушное или так называемое «халатное» отношение к исполнению формальных обязанностей доходит до вредной, истинно нетерпимой крайности, и однако ж поддерживается всею общественной и народной нравственной средой: это потому, что самая эта крайность есть доведенная до уродства черта нашей «неполитичности».[352]
Русский народ едва ли не более всех народов в мире чужд человеконенавидения вообще и в частности ненависти к иноземцам, – пока, разумеется, эти иноземцы сами, лично, не посягают на его свободу.[353]
Мы имеем в виду опять то же самое общественное явление, на которое уже однажды указывали, задавая вопрос: почему в России, где народ отличается такою смышленостью, все мы жалуемся на «безлюдье», т. е. на недостаток людей умных и способных? Это вовсе не значит, чтоб в России мало было людей, одаренных вообще умом и талантами, – их, напротив, довольно, – но слишком уж мало людей, одаренных здравым разумением вещей именно самых простых и в их настоящем виде. Способности к отвлеченным умозрениям у нас много; в ней по преимуществу мы и напрактиковались; но в понимании жизни действительной, реальной, именно русской народной жизни, мы оказываемся большею частью до постыдности слабы.[354]
Во всяком случае, гениальные люди сами по себе, а рост целого общества сам по себе. Пушкин, – наша гордость и слава, – произнес в свое время резкий приговор русскому обществу, выразившись, что от просвещения нам осталось только жеманство, и
Что русский ум и русский дух
Зады твердит и лжет за двух!
Приговор строгий, но меткий, не утративший свою силу и до сих пор.[355]
О Турецкой войне 1877 г.Какое богатство нравственное, какую веру в себя и в свое призвание, какую мощь и здоровье духа явил тогда наш народ, – такое здоровье, которое, проявясь на просторе как деятельная историческая сила, могло бы, казалось, оздоровить весь наш государственный организм, исцелить его недуги! И каким, напротив того, пигмеем в духовном и нравственном смысле явилось все то, что призвано руководить судьбами народа в качестве чиновной и сановной интеллигенции! Никогда не обнаруживался так резко пред всеобщим сознанием тот глубокий внутренний разлад, который существует между Россиею истинною, народною, историческою и Россиею искусственною, подделанною, официальною, – тою, что находит себе выражение в С.-Петербурге. Всё, что сделано было первою, разделано было второю. Народом и нашею армиею были совершены истинные чудеса мужества и доблести, неслыханные в истории, – народ и армия дали всё, что могли дать: достояние, кровь, исполинские подвиги самоотверженного, верующего духа. Но как скоро перейдена была грань непосредственного, единственно доступного народу действия, как скоро началось действие умственное, зависевшее от руководящей интеллигенции, так и сорвалась Россия в пучину срама… «После нашего отступления от Константинополя, – писал Скобелев, – всякому стало очевидно, что России обязательно было заболеть». Она и заболела…[356]
…если человек умудрился стать глупым, родясь умен: тут едва ли есть место для невменяемости. Не в таком ли положении и Россия? Мы обладаем, по общему признанию, неисчерпаемым сокровищем народного разума, обилием разнообразнейших даров духа, – почему же, подобно богатству вещественному, не в пользу нам и родовое богатство духовное? Почему мы являемся в нашей общественной жизни и в общественном делании столь же скудоумны, сколько и бедны, и как редка у нас золотая монета, так же мало у нас в публичном обращении и ума? О золоте по крайней мере хлопочут, хотя и не совсем удачно; в знак уважения даже золотую ренту недавно выпустили, – а на ум большого спроса что-то не видно…
<…>
Вообще удивительна эта способность русского общества – всё истаскать, истрепать, обезобразить, опошлить, унизить, выгрязнить, и притом вовсе не из благородного негодования и не после напрасных упорных усилий упрочить, уберечь доброе, отринув злое и ложное, а так… из легкости и бескорненности мысли, из необыкновенной развязности чувств и совести, из мелкодонности душевной! Невольно вспоминается отчаянный возглас Гоголева городничего: «Что за город! Только поставь какой-нибудь монумент или просто забор, Бог их знает, откудова и нанесут всякой дряни!» И мы это свойство сами за собой ведаем, до такой степени ведаем, что скептически, уже вперед, относимся ко всем собственным благам и сперва как будто удачным начинаниям! Еще единоличные энергические усилия талантливых людей успевают иногда довести до благополучного конца свое предприятие, но и только; унылым скептицизмом сжимается сердце каждого из нас при одном слове: «комиссия», «комитет», «общество», и воображению каждого рисуется при этих звуках что-то речисто-бесплодное или и совсем мертворожденное, даже и без речей!
<…>
Ведь умен он, этот народ, – это признают за ним все авторитетные иноплеменники по сравнению с простонародьем своих стран; откуда же неразумие? Он отличается именно здравомыслием, – и именно простого здравого смысла и недостает нашему образованному сверхнародному слою. Он практик и реалист, при всем религиозном своем идеализме, – мы же витаем в отвлеченности, в абстракте, и лишены именно реального понимания жизни; он своеобразен, самобытен духом, – мы же чужды всякого самостоятельного творчества и, как подсолнечник к солнцу, так вечно поворачиваемся и мы нашею слабою и робкою думою к чужим образцам.
