Каждый народ переживает время неистовых волнений, страстного беспокойства, деятельности без ясно осознанной цели. Это эпоха великих чувств, великих дел и великих страстей. Народы приходят тогда в движение, хоть и без видимой причины, но не бесплодно для потомков. Все цивилизации прошли через подобные потрясения, которые дают им самые яркие воспоминания и самые сильные и самые живительные идеи. Это необходимые основы любого общества. Иначе в памяти не нашлось бы ничего для любви и привязанностей и оставалось бы одно – превратиться в прах своей земли. Сия важная эпоха в истории народов – это юность наций, это тот момент, когда с наибольшею силою раскрываются их дарования, и память о нем составляет гордость и пример их зрелого возраста. У нас же не было ничего подобного. Вначале варварство, потом – грубое суеверие, потом – жестокое и унизительное иноземное владычество, дух которого унаследовала впоследствии национальная власть, вот печальная история нашей молодости. Не было у нас ни бурных дел, ни возвышенной игры нравственных сил. В соответствующее сему плодотворное для других народов время мы видим у себя лишь тусклое и мрачное существование, без жизненной силы без энергии, которое оживлялось преступлениями и смягчалось рабством. Не было ни чарующих воспоминаний, ни властительных поучений национальной традиции. Пробегите мысленным взором все прожитые нами века, всё занимаемое нами пространство, вы не обнаружите ни одного притягивающего воспоминания, ни одного памятника, который воссоздавал бы с живостью и красками прошедшие мгновением без прошлого и без будущего среди мертвого безмолвия. И если иногда в нас пробуждается какая-то деятельность, то отнюдь не от надежды и отнюдь не из желания общего блага, а подобно тому, как ребенок тянется к погремушке в руках кормилицы. <…>
Что это за человеческая жизнь, – вопрошает Цицерон, – если память не соединяет прошедшее с настоящим? Мы, явившиеся в мир как незаконнорожденные, без связи с теми, кто жил до нас, не чувствуем в своих чертах ничего поучительного, что предшествовало бы нашему собственному существованию. Надобно, чтобы каждый старался воссоединить оборванную нить. То, что у других народов есть привычка, инстинкт, нам приходится вбивать в свою голову ударами молота. Наши воспоминания не восходят далее вчерашнего дня, мы представляемся как бы чужими самим себе. Наше перемещение во времени столь своеобразно, что по мере движения вперед прошедшее исчезает для нас без следа. Это естественное следствие культуры вполне заимствованной и подражательной. У нас нет внутреннего развития и естественного движения. Новые идеи сметают старое, ибо не вытекают из него, а падают к нам неизвестно откуда. Мы растем, но не созреваем. Мы движемся, но каким-то окольным путем, который не ведет к цели. Мы уподобились тем детям, коих не научили думать самостоятельно; сделавшись взрослыми, они не имеют ничего своего, у них все понятия лежат на поверхности, а душа помещается где-то вне их самих.
Народы в не меньшей степени суть нравственные существа, что и отдельные личности. Только воспитывают их не годы, а столетия. Но мы, в некотором роде, можем претендовать на исключительность. Мы принадлежим к тем народам, которые не являются неотъемлемой частью человечества, а живут лишь для того, чтобы преподать всему свету некий великий урок. Конечно, урок этот не будет бесполезен, но кто знает, сколько бед предстоит нам испытать, прежде чем совершится наше предназначение?
У народов Европы общее лицо, черты одной семьи. Несмотря на их разделение по латинской и тевтонской ветвям, на южных и северных, они объединены в одну связку, это совершенно очевидно всякому, кто хоть сколько-нибудь углублялся в историю. Вам известно, что не так еще давно вся Европа называла себя христианским миром, и название это было термином публичного права. Помимо свойства общности, каждый из европейских народов обладает собственным своим характером, но это относится уже к истории и традициям. Там всякий пользуется безвозмездно, и не затрачивая усилий, общим наследием. Сделайте сравнение, и вы увидите, чем можем воспользоваться у себя мы, хотя бы в области простейших идей, чтобы руководствоваться ими в жизни. И, заметьте, речь идет не о занятиях, не о чтении, не о чем-то литературном или научном, а просто о соприкосновении умов, о том, что воспринимается еще с колыбели и в детских играх, входит в нас с материнской лаской и проникает, как бы из воздуха, до мозга костей еще прежде того, как мы вступаем в свет. Вы хотите знать, что это за идеи? Это понятия о долге, справедливости, праве, порядке. Они рождаются из самих событий, создавших общество, они суть неотъемлемые элементы социального устройства европейских стран.
Такова сама атмосфера Запада. Это более чем история, и более чем психология. Это – физиология европейца. Что вы поставите на место всего этого у нас? Не знаю, можно ли вывести из всего сказанного какой-либо абсолютный принцип, но вполне очевидно, что столь необычное состояние должно глубоко влиять на дух каждой личности из этого народа, того самого народа, который никак не может найти общего центра своему мышлению и дела которого заключались лишь в слепом и неумелом подражании.
Как следствие, вы обнаружите, что всем нам недостает некоторой уверенности, некоторой последовательности мышления. Логика Запада у нас неизвестна. В наших головах парализуются лучшие идеи, оставаясь вследствие бессвязности и непоследовательности бесплодными вспышками. Сама натура человека такова, что он заблуждается, коль скоро не находит связи ни с прошлым, ни с будущим. Из-за этого он лишен устойчивости и основательности. Конечно, во всех странах есть пропащие души, но у нас это общая черта. И это не та легкость, за которую когда-то упрекали французов и которая все-таки служила лишь для облегчения в понимании мира, не исключая при этом глубины духа и создавая величайшее очарование и тонкость общения. Это – ветреность существования без опыта жизни и без взгляда в будущее; существование личности, отчужденной от своего рода, которой не нужны ни честь, ни обмен идеями, ни даже семейное наследие.
В наших головах нет ничего всеобщего, всё у нас индивидуальное, подвижное и незавершенное. Взор наш как-то затуманен, холоден и этим сходственен несколько с народами, стоящими на самом низу общественной лестницы. В чужих краях, особливо на юге, где лица отмечены необычайной живостью, я множество раз, сравнивая физиономии соотечественников с туземцами, поражался онемелой застылости наших взглядов.
Чужестранцы ставят нам в заслугу некоего рода беззаботную смелость, которая более всего свойственна низшим классам; однако, наблюдая лишь изолированные следствия национального характера, они не имели возможности судить о целом. Они не заметили, что та же самая причина, которая делает нас иногда столь отважными, влечет за собой всегдашнюю неспособность нашу к глубине и постоянству; они не заметили, что если мы нечувствительны к опасности для жизни, то эта нечувствительность распространяется на любое благо, любое зло, любую истину и любую ложь, и что именно это лишает нас всех могущественных движителей, которые толкают человека на путь совершенства; они не заметили, что именно из-за этой бесшабашной удали у нас даже высшие классы заражены теми пороками, кои в других странах принадлежат лишь самым низам; они, наконец, не заметили то, что если мы обладаем некоторыми добродетелями южных и малоцивилизованных народов, у нас нет ни одного из тех достоинств, каковые свойственны зрелым нациям.
Я отнюдь не хочу сказать, что нам свойственны лишь пороки, а в Европе одни добродетели, Боже сохрани! Я только утверждаю, что народы следует оценивать по общему духу их существования, ибо один этот дух может вознести их к более совершенной морали и беспредельному развитию, а не по каким-то чертам разрозненным национального характера.
Массы подчинены силам, находящимся на вершинах общества. Сами они не мыслят. В то время как меньшинство занято мыслительной деятельностью, удел остальных – чувства, и подобное состояние производит общее движение. За исключением нескольких одичавших рас, которые из человеческого сохранили лишь внешний образ, это относится ко всем народам земли. У древнейших европейцев – кельтов, скандинавов, германцев – были по-своему глубокие мыслители: друиды, скальды, барды. Посмотрите на племена Северной Америки, истребить которые столь тщатся Соединенные Штаты, среди них есть люди замечательной мудрости.
И вот я спрашиваю, где наши мудрецы, где наши мыслители? Казалось бы, благодаря нашему положению между двумя великими частями света, между Востоком и Западом, когда мы опираемся одной стороной на Китай, а другой – на Германию, мы должны были объединить в себе оба величайших принципа духовной природы – воображение и рассудок. Но это не та роль, которую назначило нам Провидение. Напротив того, оно как будто забыло о нас, лишив своего благодетельного руководительства и предоставив собственным нашим силам. Опыт времен не существует для нас – века и поколения протекли без всякого следа. Мы, как будто, изъяты из-под действия общего для всего человечества закона. Мы ничего не дали миру и ничему не научили его, ни единой идеи не вложили мы в сокровищницу человечества, и даже то, что досталось нам, мы исказили и обезобразили. За всё время нашего общественного существования ничто для блага всех людей не произошло от нас, ни единой полезной мысли не зародилось на бесплодной почве нашего отечества; ни одна великая истина не созрела среди нас, мы не дали себе труда изобрести хоть что-нибудь, а из того, что изобретено было другими, мы заимствовали лишь обманчивые внешности и бесполезные роскошества.
