– Это на глупость-то?
– Да, зовите, пожалуй, глупостью, а пожалуй, и удалью молодого и свежего народа.
– Ну, батюшка, мы это уже слышали: надоела уже нам эта сказка про свежесть и тысячелетнюю молодость.
– Что же? – и вы мне тоже ужасно надоели с этим немецким железом: и железный-то у них граф, и железная-то у них воля, и поедят-то они нас поедом. Тьфу ты, чтобы им скорей все это насквозь прошло! Да что вы, господа, совсем ума, что ли, рехнулись? Ну, железные они, так и железные, а мы тесто простое, мягкое, сырое, непропеченное тесто, – ну, а вы бы вспомнили, что и тесто в массе топором не разрубишь, а пожалуй, еще и топор там потеряешь.
…я просто говорю о природе вещей, как видел и как знаю, что бывает при встрече немецкого железа с русским тестом.
Я помню этого бедного, слабовольного человека с его русским незлобием, самонадеянностью и беспечностью.
Железная воля.[466]
О рассказе Лескова «Железная воля»Тончайшего коварства баланс и обоюдоострый! Пекторалис виноватых ищет, а мы невиноватые. Он невозмутимый, а мы на каждом шагу возмущаемся! Он все молчком норовит, а мы все криком. Он железный, а мы… а мы – дубовые, а мы – стоеросовые; но ничего, мы и так постоим. Он предусмотрителен и расчетлив, а мы ленивы и беспечны. Он все по науке, да по «мачтабу», а мы люди простые, мы в нечистую силу верим и в оборотней, и в загробную жизнь и в водосвятие. У него по плану и по расчету дело делается, а у нас само по руслу течет и в русло возвращается. Природа! Так что сколь ни вкалывай Гуго Карлович, сколь ни дотачивай за Софронычем халтурно отлитые детали и сколь сравнительно с Софронычем ни богатей, – все равно по-софронычеву выйдет и к Софронычу вернется, и деньги, собранные несчастным Гуго Карловичем, Софроныч счастливо пропьет и развеет по миру. Мы такие! У немца гордость, а у нас антигордость. У немца уверенность и самоуважение, а у нас что? А у нас тайная неуверенность и полное отсутствие самоуважения, прикрытые куражом и бравадой. «Ржа железо точит», – с невозмутимым видом замечает Лесков в эпиграфе.[467]
А что в Англии, может быть, честных или, по крайней мере, порядочных людей побольше, чем у нас, так это ваша правда. Тут и удивляться нечего. Там честным человеком быть выгодно, а подлецом невыгодно, – ну, вот они там при таких порядках и развелись. Там ведь еще малое дитя воспитывают, говорят ему: «будь джентльмен», и толкуют ему, что это такое значит; а у нас твердят: «от трудов праведных не наживешь палат каменных». Ну, дитя смышлено: оно и смекает, что ему делать. Вот оно так и идет.
Бесстыдник.[468]
…тот дух простоты и практического добротолюбия, который присущ русскому человеку на всех ступенях его развития и деятельности.
Епархиальный суд.[469]
…с нашею русскою привычкою ничем не возмущаться <…>.
Епархиальный суд.[470]
Помню роскошный теплый вечер, который мы провели с дядею в орловском «губернаторском» саду, занимаясь, признаться сказать, уже значительно утомившим меня спором о свойствах и качествах русского народа. Я несправедливо утверждал, что народ очень умен, а дядя, может быть, еще несправедливее, настаивал, что народ очень глуп, что он совершенно не имеет понятий о законе, о собственности, и вообще народ азият, который может удивить кого угодно своею дикостью.
Несмертельный Голован.[471]
О рассказе Лескова «Левша»Эту легенду можно назвать народною: в ней отразилась известная наша черта – склонность к иронии над своей собственной судьбой и рядом с этим бахвальство своей удалью, помрачающею в сказке кропотливую науку иностранцев, но, в конце концов, эта сметка и удаль, не знающая себе препон в области фантазии, в действительности не может одолеть самых ничтожных препятствий.[472]
Летом 1882 года Лесков <съездил> недели на две в село Важино на Свири <…> На обратном пути побывал в Лодейном Поле и оттуда на лошадях проехали в Александро-Свирский монастырь. 2 августа в письме Лескова к Е. Н. Ахматовой этой поездке подведен итог: «Уезжал на десять дней и то едва выдержал от неодолимой глупости и тупости, которыми сплошь скована жизнь в провинции».[473]
Случай этот может вам показать, что наш самобытный русский гений, который вы отрицаете, – вовсе не вздор. Пускай там говорят, что мы и Рассея, и что у нас везде разлад, да разлад. Но на самом-то деле, кто умеет наблюдать явления беспристрастно, тот в этом разладе должен усмотреть нечто чрезвычайно круговое, или, так сказать, по-вашему, «социабельное». Бисмарк где-то сказал, что России будто «остается только погибнуть», а газетные звонари это подхватили, и звонят, и звонят… А вы не слушайте этого звона, а вникните в дела, как они на самом деле делаются, так вы и увидите, что мы умеем спасаться от бед, как никто другой не умеет и что нам, действительно не страшны многие такие положения, которые и самому господину Бисмарку в голову, может быть, не приходили, а иных людей, не имеющих нашего крепкого закала, просто раздавили бы.
Отборное зерно.[474]
Соотечественников «бездна и все отвратительные пустельги».
Письмо к А. Н. Лескову из Мариенбада (июнь-июль 1884).[475]
Теперь, впрочем, ласкаю себя надеждою на июнь, июль и август уехать на выставку в Париж, и это меня очень занимает. Хочется еще раз увидеть жизнь людей свободных и на нас, холопей, не похожих.
Письмо к Н. П. Крохину (дек. 1888).[476]
Удивительно, как это Чернышевский не догадывался, что после торжества идей рахметовых русский народ на другой же день выберет себе самого свирепого квартального.
Из бесед Лескова в последние годы с А. Фаресовым.[477]
– Да полноте, пожалуйста, кто в России о таких пустяках заботится. У нас не тем концом нос пришит, чтобы думать о самосовершенствовании или о суде потомства.
И точно, сколько я потом ни приглядывался, действительно, нос у нас не тем концом пришит и не туда его тянет.
Смех и горе.[478]
– Все, отец, случай, и во всем, что сего государства касается, окроме Божией воли, мне доселе видятся одни случайности. Прихлопнули бы твои раскольники Петрушу-воителя, так и сидели бы мы на своей хваленой земле до сих пор не государством великим, а вроде каких-нибудь толстогубых турецких болгар, да у самих бы этих поляков руки целовали. За одно нам хвала – что много нас: не скоро поедим друг друга <…>.
Соборяне.[479]
Что народ силен, сему не противоречу, но что он мудр – в сие не верую, ибо сего ни в чем не вижу. Я этот народ коротко знаю и так его понимаю, что ему днесь паче всего нужно христианство… В народе сем я вижу нечто весьма торгашеское: все он любит такое, из чего бы ему было что уступить.
Запись в дневнике.[480]
Стало быть, вещественных доказательств так называемой любви к литературе и литераторам у нас чрезвычайно мало и, во всяком случае, меньше, чем у всех других европейских народов.
Герои Отечественной войны.[481]
Если сравнить нашу сельскую «матушку» с женою протестантского пастора из сельского прихода, то разница будет громадна и всею своею несоразмерностью обозначится не в пользу наших матушек. Так дело стоит с вида, и таково оно, благодаря различному отношению к духовенству самого общества, принадлежащего к тому или другому вероисповеданию. Положение пасторши сравнительно много лучше, и сами они много образованнее наших матушек и держат себя лучше – приятнее на вкус образованного человека и притом очень сообразно своему положению. У нас это бывает иначе: наши «матушки» или очень просты и годны только для хозяйства, чадородия и чадолюбия, или же они желают быть «дамами».
Карикатурный идеал.[482]
Родина же наша, справедливо сказано, страна нравов жестоких, где преобладает зложелательство, нигде в иной стране столь не распространенное; где на добро скупы и где повальное мотовство: купецкие дети мотают деньги, а иные дети иных отцов мотают людьми, которые составляют еще более дорогое достояние, чем деньги.
Письмо к А. Ф. Писемскому (1872).[483]
…в России, где ничего не сделать честным трудом и где ни в чем нет последовательности, кроме преследования человека, если не острым терзательством, то тупым измором.
Письмо к П. К. Щебальскому (1876).[484]
Словом, в простонародье еще до сих пор многое при смерти ближних облегчается усердием знакомых. Иначе нельзя: «сами помирать будем». Прийти переночевать, «послужить», принести больному то, что можно отнять у себя самого лучшего, это все еще пока остается в русском народе, и этого нельзя не назвать прекрасным; к этому нельзя отнестись без уважения, об этом нельзя вспомнить без сожаления, что это совсем не так в других слоях общества, где более образованности и просвещения. В «обществе» все это вывелось и осталось одно: «приказали узнать о здоровье», да потом панихида…
