<…>
Равнодушие к истине и презрение к человеческому достоинству, к существенным правам человеческой личности – эта восточная болезнь давно уже заразила общественный организм русского общества.
Национальный вопрос в России. Вып. 2.[509]
Но как раз в то время, когда утонченные греки отбросили евангельскую жемчужину Царства Божия, ее поднял полудикий русский. Он нашел ее покрытой византийской пылью, и эту пыль вплоть до наших дней благоговейно хранят русские богословы, епископы, состоящие на службе у Государства, и светские бюрократы, правящие Церковью. Что касается самой жемчужины, то она осталась сокрытой в душе русского народа. Но прежде чем отдать ее душе народной на хранение, Владимир Святой показал ее своим современникам во всей ее чистоте и блеске, как пророчество и залог наших грядущих судеб.[510]
Антон Павлович Чехов (1860–1904)
…русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость. Человек сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берет ношу не по силам, берется сразу и за школы, и за мужика, и за рациональное хозяйство, и за «Вестник Европы», говорит речи, пишет министру, воюет со злом, рукоплещет добру, любит не просто и не как-нибудь, а непременно или синих чулков, или психопаток, или жидовок, или даже проституток, которых спасает и проч., и проч. …Но едва дожил он до 30–35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку. У него еще и порядочных усов нет, но он уж авторитетно говорит: «Не женитесь, батенька, верьте моему опыту». Или: «Что такое, в сущности, либерализм? Между нами говоря, Катков часто был прав…» Он готов уже отрицать и земство, и рациональное хозяйство, и науку, и любовь…
<…>
В характеристике Иванова часто попадается слово «русский». Не рассердитесь за это. Когда я писал пьесу, то имел в виду только то, что нужно, то есть только типичные русские черты. Так, чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость – чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомленных…
Письмо к А. С. Суворину от 30 дек. 1888 г.[511]
Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и всё это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно. Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив, таким образом, главную заповедь христианской цивилизации. В наше время для больных делается кое-что, для заключенных же ничего.
Письмо к А. С. Суворину от 9 марта 1890 г.[512]
От Тюмени до Томска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающих украли что-нибудь; когда идешь на станцию, вещи оставляешь на дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой. О грабежах и убийствах на дороге не принято даже говорить. Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший ямщик непременно возвратил бы мне их и не хвастался бы этим. Вообще, народ здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями. <…>
Боже мой, как богата Россия хорошими людьми! Если бы не холод, отнимающий у Сибири лето, и если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливейшей землей.
Письмо к семье от 9 марта 1890 г.[513]
Хорош Божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Пьяный истасканный забулдыга-муж любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний нахальство и самомнение паче меры, вместо труда лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше «чести мундира», которое служит обыденным украшением наших скамей подсудимых. Работать надо, а все остальное к черту. Главное – надо быть справедливым, а остальное все приложится.
Письмо к А. С. Суворину от 9 дек. 1890 г.[514]
…вся интеллигенция виновата, вся, сударь мой. Пока это еще студенты и курсистки – это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам стать взрослыми, выйти самостоятельно на дорогу, как и надежда наша, и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры. Вспомните, что Катков, Победоносцев, Вышнеградский – это питомцы университетов, это наши профессора, отнюдь не бурбоны, а профессора, светила… Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям – интеллигенты они или мужики, – в них сила, хотя их и мало. Несть праведный пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, но наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т. д., и т. д. – и всё это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse[515] и несмотря ни на что.
Письмо к И. И. Орлову от 22 февр. 1899 г.[516]
Между есть Бог и нет Бога лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, а он обыкновенно не знает ничего или очень мало.
Из записных книжек А. П. Чехова.[517]
Да и самый пансион не без основания назывался «русским» (хотя в то время официальное название было у него какое-то другое). Там была русская кухарка, история которой интересовала все население пансиона, а А. П. не менее, чем других.
<…>
Сама же она, хотя и не забыла родного языка, но давным-давно совершенно офранцузилась и не выражала никакого желания вернуться в Россию.
– Зачем? – говорила она. – Там я была рабой, а здесь – свободная гражданка, такая, как все.
В Ниццу она попала лет двадцать тому назад, случайно, в качестве горничной при купеческой семье, но семья уехала, а она осталась. Вышла замуж за негра, плававшего на каком-то пароходе, и у нее была дочь-мулатка <…>[518]
– Знаете, – когда я вижу учителя, – мне делается неловко перед ним и за его робость, и за то, что он плохо одет; мне кажется, что в этом убожестве учителя и сам я чем-то виноват… серьезно!
Он замолчал, задумался и, махнув рукой, тихо сказал:
– Такая нелепая, неуклюжая страна – эта наша Россия.[519]
– В России честный человек – что-то вроде трубочиста, которым няньки пугают маленьких детей…[520]
– Странное существо русский человек! – сказал он однажды. – В нем, как в решете, ничего не задерживается. В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в ней остается какой-то серый хлам. Чтобы хорошо жить, по-человечески – надо же работать! Работать с любовью, с верой. А у нас не умеют этого. <…> Вся Россия – страна каких-то жадных и ленивых людей: они ужасно много едят и пьют, любят спать днем и во сне храпят. Женятся они для порядка в доме, а любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у них – собачья: бьют их – они тихонько повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают – они ложатся на спину, лапки кверху и виляют хвостиками…[521]
Русский мужик никогда не был религиозным.[522]
Василий Васильевич Розанов (1856–1919)
…в православной русской душе мысль об отношении к Богу, religio, до такой степени связалась с постом, то есть собственно с едой, обедом, в последнем анализе – с гастрономическим самоустроением, что из нее выпали все поиски более тонких и духовных способов угождения Богу. «Переменить стол с понедельника» – это слишком механично, это арифметика, а не религия, что семь недель предписывается человеку и душевная тишина, кротость, подаяние милостыни. Но всё это предписывается уже потом, во-вторых, не как главное: выдвиньте-ка вы, как главное – не сквернословие, не обиду, помощь бедным, а затем прибавьте: «а кроме того, следует по возможности воздерживаться и от мяса», и получится впечатление совсем другое. Вообще, «главное» – везде исполненное, а «второстепенное» – всегда забыто. Мы говорим о народе, а не об исключениях; мы говорим о городе, а не о той или иной доброй семье. Постная пища вырезана в теле народном, в громаде национальной, как долотом; а о тишине слова и мысли или о доброте к соседу – по земле нашей мало слышно.
