«Челкаш начал наводить Гаврилу на мысль о деревне, желая немного ободрить и успокоить его. Сначала он говорил, посмеиваясь себе в усы, но потом, подавая реплики собеседнику и напоминая ему о радостях крестьянской жизни, в которых сам давно разочаровался, забыл о них и вспоминал только теперь, – он постепенно увлекся и вместо того, чтобы расспрашивать парня о деревне и ее делах, незаметно для себя стал сам рассказывать ему:
– Главное в крестьянской жизни – это, брат, свобода! Хозяин ты есть сам себе. У тебя твой дом – грош ему цена – да он твой. У тебя земля своя – и того ее горсть – да она твоя! Король ты на своей земле!.. У тебя есть лицо… Ты можешь от всякого требовать уважения к тебе… Так ли? – воодушевленно закончил Челкаш. <…>
Короткий разговор смолк, но теперь даже от молчания Гаврилы на Челкаша веяло деревней… Он вспоминал прошлое, забывая править лодкой, повернутой волнением и плывшей куда-то в море. Волны точно понимали, что эта лодка потеряла цель, и, все выше подбрасывая ее, легко играли ею, вспыхивая под веслами своим ласковым голубым огнем. А перед Челкашем быстро неслись картины прошлого, далекого прошлого, отделенного от настоящего целой стеной из одиннадцати лет босяцкой жизни. Он успел посмотреть себя ребенком, свою деревню, свою мать, краснощекую, пухлую женщину, с добрыми серыми глазами, отца – рыжебородого гиганта с суровым лицом; видел себя женихом и видел жену, черноглазую Анфису, с длинной косой, полную, мягкую, веселую, снова себя, красавцем, гвардейским солдатом; снова отца, уже седого и согнутого работой, и мать, морщинистую, осевшую к земле; посмотрел и картину встречи его деревней, когда он возвратился со службы; видел, как гордился перед всей деревней отец своим Григорием, усатым, здоровым солдатом, ловким красавцем… Память, этот бич несчастных, оживляет даже камни прошлого и даже в яд, выпитый некогда, подливает капли меда…
Одно из самых удивительных заблуждений – заблуждение в том, что счастье человека в том, чтобы ничего не делать.
Л. ТолстойЧелкаш чувствовал себя овеянным примиряющей, ласковой струей родного воздуха, донесшего с собой до его слуха и ласковые слова матери, и солидные речи истового крестьянина-отца, много забытых звуков и много сочного запаха матушки-земли, только что оттаявшей, только что вспаханной и только что покрытой изумрудным шелком озими… Он чувствовал себя одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь, что течет в его жилах».
М. Горький, «Челкаш»
Человек без воды жить не может, но не везде, где строились деревни, протекали реки и ручьи, а значит, нужно было добираться до грунтовых вод – а для этого копали колодец. И был он всегда местом особенным, да и где еще кумушкам посплетничать, новостями поделиться?
Но нужда нуждой, а лишний труд никого не радует, кто ж откажется себе жизнь облегчить. А потому в тех местах, где вода была неглубоко, строили не обычный колодец с ведром, которое на веревке спускали, а «журавля». Коромысловый механизм, представляющий собой самый обычный рычаг, позволял прикладывать минимум усилий для поднятия тяжелых ведер с водой.
М. Микешин. Лейб-гусары у водопоя, 1853
К. Крыжицкий. У колодца, 1890
Говорят, что местность, в которой живет человек, накладывает отпечаток на его характер. Наверное, поэтому не стоит удивляться широте русской души, ведь она – естественное отражение бескрайних степных просторов, бесконечных лесных чащ, огромных озер и могучих рек. И приглашая гостя в дом, славяне тоже не сдерживали этой широты. Но будьте осторожны, помните, все хорошо в меру! Не спугните дорогого гостя!
* * *«„Соседушка, мой свет!
Пожалуйста, покушай“. —
„Соседушка, я сыт по горло“. – „Нужды нет,
Еще тарелочку; послушай:
Ушица, ей-же-ей, на славу сварена!“ —
„Я три тарелки съел“. – „И, полно, что за счеты:
Лишь стало бы охоты,
А то во здравье: ешь до дна!
Что за уха! Да как жирна:
Как будто янтарем подернулась она.
Потешь же, миленький дружочек!
Вот лещик, потроха, вот стерляди кусочек!
Еще хоть ложечку! Да кланяйся, жена!“ —
Так потчевал сосед Демьян соседа Фоку
И не давал ему ни отдыху, ни сроку…
<…>
Ну, скушай же еще тарелочку, мой милой!“
Часто скромность принимается за слабость и нерешительность, но когда опыт докажет людям, что они ошиблись, то скромность придает новую прелесть, силу и уважение характеру.
Л. ТолстойТут бедный Фока мой,
Как ни любил уху, но от беды такой,
Схватя в охапку
Кушак и шапку,
Скорей без памяти домой —
И с той поры к Демьяну ни ногой.
Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь;
Но если помолчать вовремя не умеешь
И ближнего ушей ты не жалеешь,
То ведай, что твои и проза и стихи
Тошнее будут всем Демьяновой ухи».
И. Крылов, «Демьянова уха»
Нет ничего плохого в том, чтобы верить приметам. Веками наблюдая за природными явлениями, наши предки постепенно обнаруживали связь между радужным гало вокруг луны и похолоданием, замечали, что алый закат – к ветреному дню, а боль в коленке – к приближающимся дождям. Постепенно приметы становились неотъемлемой частью нашей культуры. Но следует отличать приметы от суеверий, а ведь и сегодня можно встретить вполне образованного человека, спешащего со своим университетским образованием на другую сторону улицы, увидев черного кота.
Приметы – воплощение вековой народной наблюдательности, суеверия же – опасные осколки прежних убеждений и верований.
* * *«Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл:
То несомненный знак ей был,
Что едут гости. Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой стороны,
Идолопоклонническое суеверие держало астрономическую землю в своих челюстях, не давая ей двигаться.
М. ЛомоносовОна дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, – тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
<…>
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Все потеряв невозвратимо;
И все равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим.
Татьяна любопытным взором
На воск потопленный глядит:
Он чудно-вылитым узором
Ей что-то чудное гласит;
Из блюда, полного водою,
Выходят кольца чередою;
И вынулось колечко ей
Под песенку старинных дней:
„Там мужички-то все богаты,
Гребут лопатой серебро;
Кому поем, тому добро
И слава!“ Но сулит утраты
Сей песни жалостный напев;
Милей кошурка сердцу дев».
А. Пушкин, «Евгений Онегин»
Наивный дурак опаснее врага
Посмотрите на детей: они наивны и простодушны, потому что еще так мало знают о мире. И это простодушие очаровательно. Никто не сердится и не кричит на ребенка, любой взрослый готов отвечать на бесконечные детские «почему». Наверное, потому, что не расскажи ты малышу, что и как, он может многого не понять.
Но наивность взрослого – совсем другое дело. Привычка не думать о последствиях может стать причиной большой беды.
* * *«Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонко в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже нечесанных, путаных волос, что придает ему еще большую, паучью суровость. Он бос.
– Денис Григорьев! – начинает следователь. – Подойди поближе и отвечай на мои вопросы. Седьмого числа сего июля железнодорожный сторож Иван Семенов Акинфов, проходя утром по линии, на 141-й версте, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?
