– Прекрасно, мой мальчик! Тридцать рублей в месяц, и пусть приходит по вторникам и пятницам.
* * *
К биографии предлагаемых ей кур Раневская была небезразлична.
Как-то в ресторане ей подали цыпленка-табака. Фаина Георгиевна отодвинула тарелку:
– Не буду есть. У него такой вид, как будто его сейчас будут любить.
* * *
Однажды домработница сварила курицу вместе с требухой. Есть было нельзя, курицу надо было выбросить. Раневская расстроилась:
– Но ведь для чего-то она родилась!
* * *
Окна квартиры Раневской в высотке на Котельнической набережной выходили в каменный внутренний двор. А там – выход из кинотеатра и место, где разгружали хлебные фургоны.
Фаина Георгиевна с ненавистью слушала знакомые народные выражения рабочих-грузчиков, отчетливо звучавшие на рассвете под ее окнами, а вечером с тоской наблюдала шумные толпы уходящих домой кинозрителей из «Иллюзиона».
– Я живу над хлебом и зрелищем, – жаловалась Раневская.
* * *
Как-то Раневской позвонила Ксения Маринина, режиссер телепередачи «Кинопанорама», хотела заехать.
– К-Ксаночка, в-вам не трудно купить хлеба в нашей булочной? – попросила Фаина Георгиевна. – К-Ксаночка, хлеб надо обжечь на огне, а то рабочие на него ссали, – попросила Фаина Георгиевна, когда Маринина пришла.
– Все готово – обожгла хлеб, – вскоре сообщила Маринина.
– Вы д-долго его обжигали, Ксаночка? Ведь они д-долго на него ссали! – удрученно говорила Раневская.
* * *
Раневская обедала в ресторане и осталась недовольна и кухней, и обслуживанием.
– Позовите директора, – сказала она, расплатившись.
А когда тот пришел, предложила ему обняться.
– Что такое? – смутился тот.
– Обнимите меня, – повторила Фаина Георгиевна.
– Но зачем?
– На прощание. Больше вы меня здесь не увидите.
* * *
В Доме творчества кинематографистов в Репино под Ленинградом Раневская чувствовала себя неуютно. Все ей было не так. Обедала она обычно в соседнем Доме композиторов, с друзьями, а кинематографическую столовую почему-то называла буфэт, через «э». Она говорила: «Я хожу в этот буфэт, как в молодости ходила на аборт».
* * *
Во время войны не хватало многих продуктов, в том числе и куриных яиц. Для приготовления яичницы и омлетов пользовались яичным порошком, который поставляли в Россию американцы по ленд-лизу. Народ к этому продукту относился недоверчиво, поэтому в прессе постоянно печатались статьи о том, что порошок очень полезен, натуральные яйца, наоборот же, очень вредны.
Война закончилась, появились продукты, и яйца стали появляться на прилавках все чаще. В один прекрасный день несколько газет поместили статьи, утверждающие, что яйца натуральные очень полезны и питательны. Говорят, в тот вечер Раневская звонила друзьям и сообщала:
– Поздравляю, дорогие мои! Яйца реабилитировали!
* * *
Раневской делают операцию под наркозом. Врач просит ее считать до десяти. От волнения она начинает считать невпопад:
– Один, два, пять, семь…
– Будьте повнимательнее, пожалуйста, – просит врач.
– Поймите, как мне трудно, – начинает оправдываться актриса. – Моего суфлера ведь нет рядом.
* * *
Раневская, рассказывая о своих злоключениях в поликлинике, любила доводить ситуацию до абсурда. В ее интерпретации посещение врача превращалось в настоящий анекдот.
«Прихожу в поликлинику и жалуюсь:
– Доктор, у меня последнее время что-то вкуса нет.
Тот обращается к медсестре:
– Дайте Фаине Георгиевне семнадцатую пробирку.
Я попробовала:
– Это же говно.
– Все в порядке, – говорит врач, – правильно. Вкус появился.
Проходит несколько дней, я опять появляюсь в кабинете этого врача:
– Доктор, вкус-то у меня появился, но с памятью все хуже и хуже.
Доктор обращается к медсестре:
– Дайте Фаине Георгиевне пробирку номер семнадцать.
– Так там же говно, – ору я.
– Все в порядке. Вот и память вернулась».
* * *
Раневская со сломанной рукой в Кунцевской больнице.
– Что случилось, Фаина Георгиевна?
– Да вот, спала, наконец приснился сон. Пришел ко мне Аркадий Райкин, говорит:
– Ты в долгах, Фаина, а я заработал кучу денег, – и показывает шляпу с деньгами.
Я тянусь, а он зовет:
– Подойди поближе.
Я пошла к нему и упала с кровати, сломала руку.
* * *
Оправившись от инфаркта, Раневская заключила:
– Если больной очень хочет жить, врачи бессильны!
* * *
Раневская изобрела новое средство от бессонницы и делится с Риной Зеленой:
– Надо считать до трех. Максимум – до полчетвертого.
* * *
Почти полвека проработала Раневская в московских театрах. Шесть лет – в Театре Советской Армии, столько же – у Охлопкова, восемь – у Равенских в Театре им. Пушкина. В начале шестидесятых во время репетиции в этом театре ей сделали замечание: «Фаина Георгиевна, говорите четче, у вас как будто что-то во рту». Напросились. «А вы разве не знаете, что у меня полон рот говна?!» И вскоре ушла.
* * *
Родилась я в конце прошлого века, когда в моде еще были обмороки. Мне очень нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась, стараясь падать грациозно.
* * *
…В. И. (Качалов. – Ред. ) спросил меня после одного вечера, где он читал и Маяковского, – вопроса точно не помню, а ответ мой до сих пор меня мучает: «Вы обомхатили Маяковского».
«Как это – обомхатил? Объясни».
Но я не умела объяснить. Я много раз слышала Маяковского. А чтение Качалова было будничным.
Василий Иванович сказал, что мое замечание его очень огорчило… Сказал с той деликатностью, которую за долгую мою жизнь я видела только у Качалова. Потом весь вечер говорил о Маяковском с истинной любовью…
* * *
Вижу себя со стороны, и мне жаль себя. Читаю Станиславского. Сектант. Чудо-человек. Какое счастье то, что я видела его на сцене, он перед глазами у меня всегда. Он – бог мой.
Я счастлива, что жила в «эпоху Станиславского», ушедшую вместе с ним… Сейчас театр – пародия на театр. Самое главное для меня ансамбль, а его след простыл. Мне с партнерами мука мученическая, а бросить не в силах – проклятущий театр.
* * *
Режиссеры меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверивший мне.
* * *
…Однажды, провожая меня через коридор верхнего этажа, мимо артистических уборных, Александр Яковлевич (Таиров. – Ред ). вдруг остановился и, взяв меня за руку, сказал с горькой усмешкой: «Знаете, дорогая, похоже, что театр кончился: в театре пахнет борщом». Действительно, в условиях того времени технический персонал, работавший в театре безвыходно, часто готовил себе нехитрые «обеды» на электроплитках. Для всех нас это было в порядке вещей, но Таиров воспринимал это как величайшее кощунство.
* * *
…В Ташкенте мы обе (Раневская и Анна Ахматова. – Ред. ) были приглашены к местной жительнице, сидели в комнате комфортабельной городской квартиры. В комнату вошел большой баран с видом человека, идущего по делу. Не глядя на нас, он прошел в сад. Это было неожиданно и странно. И потом, через много лет, она говорила: «А вы помните, как в комнату пришел баран и как это было удивительно. Почему-то я не могу забыть этого барана». Я пыталась объяснить это неизгладимое впечатление с помощью психоанализа. «Оставьте, вы же знаете, что я ненавижу Фрейда», – рассердилась она.
* * *
Однажды я спросила ее (Ахматову. – Ред. ): «Стадо овец… кто муж овцы?» Она сказала: «Баран, так что завидовать ему нечего». Сердито ответила, была чем-то расстроена.
* * *
«Фаина, вы можете представить меня в мехах и бриллиантах?» И мы обе расхохотались.
* * *
Я знала блистательных – Михоэлс, Эйзенштейн, – но Пастернак потрясает так, что его слушаю с открытым ртом. Когда они вместе – А. и П. (Ахматова и Пастернак. – Ред. ), – то кажется, будто в одно и то же время в небе солнце, и луна, и звезды, и громы, и молнии. Я была счастлива видеть их вместе, слушать их, любоваться ими.
* * *
Люди, дающие наслаждение, – вот благодать!
Она в гробу, я читаю ее стихи и вспоминаю живую, стихи непостижимые, такое чудо Анну Андреевну…
5 марта 10 лет как нет ее, – к десятилетию со дня смерти не было ни строчки. Сволочи.
* * *
Меня спрашивают, почему я не пишу об Ахматовой, ведь мы дружили…
Отвечаю: не пишу, потому что очень люблю ее.
1978 год
* * *
Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в eго дикарей.
Я кончаю жизнь банально-стародевически: обожаю котенка и цветочки до страсти.
1948 год, март
Ночью читала Марину – гений, архигениальная, и для меня трудно и непостижимо, как всякое чудо. А вот тютчевское «и это пережить, и сердце на куски не разорвалось» разрывает сердце мне.
* * *
Любовь Михайловна Эренбург – жена Эренбурга. У М. Ц. (Марина Цветаева. – Д. Щ. ) сохранились с ней хорошие отношения и после расхождения М. Ц. с Эренбургом. М. Ц. писала о ней: «Л. М. – очарование, она птица, и страдающая птица. У нее большое человеческое сердце, но – взятое под запрет. Ее приучили отделываться смехом и подымать тяжести, от которых кости трещат. Она героиня, но героиня впустую…
