— Деточка, как ваша фамилия?
— Захарова! — крикнула Бронислава.
— Так вы, оказывается, деточка, моя коллега? Всякое со мной случалось, но такого еще не было! Я никогда не прощу Лизе этого! Теперь я понимаю, почему ты не хотела брать деньги за свой тяжкий труд.
— Фаина Георгиевна, Елизавета Моисеевна, поверьте, не виновата, и она, и я искренне хотели вам помочь.
— Нет, я не могу этого простить! — буквально рыдала Раневская.
Потом она мне рассказала, что кассир, принесшая зарплату, спросила:
— А что у вас делает актриса Захарова?
Но этого разоблачения оказалось недостаточно. В 11.30, перед самым Новым годом, поздравить Раневскую зашла соседка, жена писателя Ардаматского, и вместо поздравления задала вопрос:
— Фаина Георгиевна, а что у вас делает Броня?
На сей раз Раневская ответила спокойно:
— Если бы этот вопрос прозвучал час назад, меня бы хватил инфаркт!
Бронислава Ивановна продолжает:
«Мы с Фаиной Георгиевной очень мило встретили этот Новый год, а в первом часу ночи пришла Нина Станиславовна Сухоцкая, с которой, как оказалось, мы знакомы. Это была одна из самых незабываемых встреч Нового года. Я часто бывала у Раневской в больнице, а потом, после ее возвращения, какое-то время жила у нее. Даже научилась ставить укол с инсулином, правда, у меня появились „соперницы“ — участковые врачи приходили каждое утро делать уколы, только бы пообщаться с Раневской. Принимала она врачей по-царски: кофе, чай, шоколад. Очень любила беседовать с врачами и не только на медицинские темы. Часто вспоминала о врачах, которых помнила еще по Таганрогу. Однажды, достав томик писем Чехова, прочла: „…B Таганроге, кроме лечебницы Гордона, будет еще водопровод, трамвай и электрическое освещение. Боюсь, что электричество не затмит Гордона, и он долго еще будет показателем таганрогской культуры“». Фаина Георгиевна рассказала, что областная физиотерапевтическая больница, основанная в Таганроге Давидом Марковичем Гордоном, заведовавшим этим учреждением до своей кончины, какое-то время носила его имя: «Я еще помню новейшее по тем временам оборудование, находившееся в водолечебнице. Сам Чехов был пациентом Давида Гордона. Он нередко доверял свое здоровье этому врачу».
Продолжим рассказ Брониславы Ивановны: «По утрам, когда врачи сообщали, что сегодня не могут, она просила меня: „Если приласкаешь Мальчика, то разрешу тебе вколоть инсулин“. Сейчас уже точно не помню, сколько лет я помогала Раневской — кажется, с 1976 года по 1982-й. Но в памяти моей остался каждый час общения с ней. Величественная, даже великая, сидела она за столом и вспоминала Ахматову и то, как любила она произведения Бабеля в исполнении Раневской, в особенности „Закат“. Я однажды попросила ее прочитать этот рассказ, на что получила ответ: „Без Анны Андреевны я забыла, но прочту кое-что другое“. И тогда я услышала в ее гениальном исполнении „Раввина“ Бабеля. Она так читала этот рассказ, что мурашки бегали по коже. Я впервые услышала мелодию еврейского языка на русском. Потом она была задумчивой, сосредоточенной; в нормальное состояние возвращал ее Мальчик, который, казалось, тоже был увлечен ее чтением: „Мальчик, родной мой! Я и не заметила, как родила собаку. Скажите правду, Бронислава, он похож на меня?“ — спрашивала Раневская, лаская Мальчика».
Бывало, что Раневская ревновала Мальчика к Броне. Она даже сочинила стихи по этому поводу, носившие название «Посвящение Масику, изменившему мне ради Брониславы Захаровой»:
Масик, маленький, родной,
Он приполз ко мне домой,
Он со мной и день и ночь,
Потому что он мне дочь!
Мальчик так привязался к Брониславе Захаровой, что едва пережил расставание с ней. Из записей Раневской: «Мой подкидыш в горе. Ушла нянька, которая была подле него два года (даже больше), наблюдаю псину мою. Он смертно тоскует по няньке. В глазах отчаяние. Ко мне не подходит. Ходит по квартире, ищет няньку. Заглядывает во все углы, ищет. Упросила няньку зайти, повидаться с псиной. Увидел ее, упал, долго лежал, не двигаясь, у людей это обморок, у собаки больше, чем обычный обморок. Я боюсь за него, это самое у меня дорогое — псина моя человечная».
Раневская не раз говорила: «Бронислава досталась мне от Елизаветы Моисеевны, а Елизавета Моисеевна в наследство от Абдулова. Что бы я делала без добрых своих друзей?» Приведем еще один фрагмент из воспоминаний Брониславы Ивановны: «Через какое-то время, обратившись ко мне: „А Райкина показывать можете?“ Я сказала, что, пожалуй, не могу, да и вообще он не принадлежит к числу любимых мною актеров. Впервые я увидела Раневскую не просто сердитой, но разгневанной: „Мне жаль вас, если вы не поняли, какой это великий актер!“».
Раневская, чрезвычайно придирчиво относившаяся к артистам, высоко ценила Аркадия Райкина. Вот отрывок из ее дневника: «27.01.1977 года. У меня сегодня день особый, счастливый день. Сейчас позвонил Аркадий Райкин, а он ведь гениальный. Он сказал, что хотел бы что-то сыграть вместе со мной. Горжусь этим, очень горжусь. Что-то, значит, хорошее во мне есть — в актрисе…» К сожалению, им так и не довелось сыграть вместе, но благоговейное отношение друг к другу они сохранили до конца своих дней.
* * *
Особое место среди друзей Раневской занимала Елена Камбурова. Они познакомились в 1970-е годы, когда Камбурова еще только создавала свой уникальный жанр — сплав песни, музыки и актерской игры. В книге Алексея Щеглова приводится запись из дневника Раневской: «Талантливая Елена Камбурова. Услыхала ее однажды по радио, и я туда писала о ней с восхищением. Ее преследуют за хороший вкус». Тогда же Раневская написала в исполком Моссовета письмо в поддержку певицы:
«Творческие поиски артистки Елены Антоновны Камбуровой привели ее к созданию на сов. эстраде направления, которое родственно театральному искусству. Многие рецензии в нашей стране и за рубежом озаглавлены „Театр Е. Камбуровой“.
Искусство Е. К. уникально. В ее творчестве счастливо сочетаются искусство драматической актрисы и певицы. 15 лет самоотверженной упорной работы поставили ее в один ряд с ведущими мастерами сов. эстрады. Ее способность предельно точно выражать себя в публицистическом жанре послужила основанием для присуждения ей в 1968 г. премии Московского комсомола.
Е. К. — актриса высокой культуры. Она знакомит зрителя с лучшими произведениями сов. и зар. авторов. В ее репертуаре несколько сольных программ. Песни, баллады, муз. новеллы, исполняемые Е. К., создают атмосферу поэтического раскрытия мира, доносят до зрителя самые сокровенные движения человеческой души, помогают ему занять бескомпромиссную гражданскую позицию сов. человека».
В интервью петербургскому журналисту А. Самойлову (еженедельник «Дело», декабрь 2002 года) Камбурова так рассказала о своем знакомстве с Раневской: «Фаина Георгиевна приехала на гастроли в Ленинград и включила в гостиничном номере радио в тот самый момент, когда я начала читать „Нунчу“ (инсценировка рассказа М. Горького)… Судьбе или случаю (уж не знаю, как назвать) было угодно, чтобы мы встретились. Появился один человек и говорит: „Я еду сегодня к Раневской. Хочешь посмотреть, как она живет?“ Раневская обычно говорила: „Я страшна в гневе“. И нас она встретила без всяких любезностей. Первое тепло пошло, когда она спросила моего спутника: „А это кто?“ Я назвалась и, в свою очередь, спросила, писала ли она письмо о моей „Нунче“ на радио. Настроение Раневской переменилось на 180 градусов: „Деточка, как хорошо, что Вы не фифа“. И еще: „Запомните: я Вас благословляю“.
А когда мы уходили, Раневская сказала: „У Вас такой же недостаток, как у меня. Нет, не нос. Скромность“. Я, наверное, больше не пришла бы к ней: благословила — и все. Но надо было подписывать какое-то письмо. Я взялась отнести его на Южинский переулок. И то ли она увидела мое отношение к ее собаке (а я безумно люблю животных), то ли что-то еще, но Фаина Георгиевна сказала мне: „Приходите…“».
С годами их отношения стали настолько теплыми, что три последних года своей жизни Раневская встречала Новый год у себя дома вдвоем с Еленой Камбуровой. В том же интервью А. Самойлову Елена Антоновна вспоминает: «Фаина Георгиевна очень по-доброму относилась ко мне. Очень жалею, что у меня не было возможности часто бывать у нее: у нас тогда были большие плановые гастроли, работали мы за символические деньги, ездили по всему Союзу, и я возвращалась в Москву измученная… Один только раз я была под ее гневом: пересказала с непечатными словами одну ее остроумную фразу другим людям. „Как вы могли! Вы же знаете, что я ни одного подобного слова не употребляю!..“ Я написала ей покаянное письмо, и в письме — что-то о Пушкине, нашем боготворимом Пушкине. Получив письмо, она сразу же мне позвонила: „Все-все-все, прощаю-прощаю-прощаю“.
