Да — это были мрачные строки, но лик Хэма по прежнему сиял счастьем, и все новые и новые светлые слезы скатывались по нему. Он и не видел как под действием его слов, тот мрак, который так исступленно клокотал и ярился, который казался непобедимым отступал. На этот раз не было на этих клокочущих уступов никаких проблесков света — нет — он отступал как израненный зверь, он ревел надрывался, он стенал, он рвался назад — он все еще бил молниями в жен энтов, он еще испускал леденящие вихри, он еще заполонял небо, но, все-таки, отступал назад, в страну мрака, в Мордор. Повторялось то, о чем говорилось в поэме, то, что уже свершилось в этом мире двумя эпохами прежде, еще до создания Валинора, еще до того, как Солнце и Луна в первый раз вышли на небесную дорогу…
Все дрожали, все рыдали, и несколько пришли в себя, смогли воспринимать окружающее только тогда, когда грохот и завыванья несколько отошли, когда прикоснулся к ним легкий ночной ветерок. Тогда подняли взоры и братья, и эльфы, и жены энтов — все, кто оставался еще жив. Стена мрака, подобная исполинскому, израненному, истекающему кровью живому организму в страшном мучении медленно отползала на юго-восток, в Мордор. И было жалко ворона — да, именно так — нельзя было глядеть без содрогания на это мученье — и ничего они не могли с собою поделать. Вновь и вновь вырывались молнии, кровавые вспышки метались, перекидывались через небосклон, а еще время от времени долетали завывания ветра, но все они были уже бессильны — все они метались уже в отдалении, а над головами сияло, радовало взоры многозвездное небо. Многие-многие эльфы и жены энтов погибли, но те которые остались оглядывались теперь и во взорах их сияло счастье. Еще недавно все они были уверены, что непременно погибнут — теперь же минуло неизбежное; казалось, сам рок изменил своим предначертаниям. И, все-таки, они не могли сдержать слез — чувствовали его страдания, хотели даже помочь, да только вот не ведали, как здесь помочь можно…
Между тем, Аргония еще не оставила попыток увести Альфонсо прочь — укрыться с ним в какой-нибудь пещерке, чтобы ничто из этого страшного мира не могло нарушить их счастья. Она все влекла его за руку, а он двигался медленно, подобен был темному растрескавшемуся монолиту, но свет звезд ласкал его раны. Альфонсо было больно — больно от того, что он остался в живых, тогда как уже должен был бы быть с Нэдией. Он рыдал — рыдал беззвучно, и нельзя было глядеть без содрогания на его крупные, жгучие слезы. И он тоже чувствовал, что сейчас руководит им рок, что свершает он что-то страшное, но уж ничего не мог с собою поделать — просто говорил тихим, шепчущим голосом те строки, которые приходили к нему свыше. Последняя Поэма продолжалась:
— …Отверженный, опять один,
Опять в мученья вечной тьме;
Средь космоса холодных льдин,
В той нескончаемой зиме…
Но среди тяжких тех мучений,
Среди забвения, молитв,
Он не забыл своих стремлений,
И первых и победных битв.
Ни на мгновенье девы милой,
Звезды он лика не забыл,
И вновь собрался темной силой,
Среди миров он вновь поплыл.
И он не знал, что уж минуло,
Так много лет, что новый мир,
Зацвел. И средь полей сверкнуло —
То новый там вершился пир.
Там, среди сказочных соцветий,
Забывши вовсе про него,
Во тьме годов, среди столетий,
Валаров пир — и шум длеко.
И там широкие тропинки,
Тенисты чащи, голоса,
Веселый птиц, стрекозок спинки…
Одна чудесная краса.
И там, в алее дальней парка,
Беседка светлая стоит.
Пред ней гладь озера. На глади — барка,
На барке — дева та сидит.
И золотистые соцветья,
И неба блеск и шум воды,
И лик без тени долголетья,
И в дланях нежные цветы.
И все и все в ней так блаженно,
Что не найти достойных слов,
Что сам Мелькор упал смиренно,
Как раб под тяжестью оков.
Да только цепи те незримы,
Не боль — блаженство лишь несут,
Любви извечной херувимы,
Его все дальше в ад ведут.
«Нашел!» — он вскрикнул так, что эхо
Средь неба громом отдалось,
И вдалеке созвучья смеха
Застыли — тут волненье началось.
Уже над ясными лесами,
В великой мощи и красе,
Восходят боги облаками,
Их свет уж блещет на росе.
Ну а Мелькору… что там боги,
Что их угрозы, пыл и бой —
Веков незримые пороги,
Перешагнул — познал и вой.
Он перед Ней, перед Единой,
Он на коленях, он в огне,
И молит он с великой силой:
«Приди, приди, приди ко мне!
Оставим эти мы уделы,
Уйдем из космоса в любви!
Века разлуки не сумели
Сломить стремления мои!
Пусть мерзок, пусть я изжигаю…
Но я люблю, люблю тебя!
В аду лишь о тебе мечтаю,
Средь пламени любовь храня!
И не в твоем ведь то уделе —
Любовь ту в сердце затушить,
Как не в простом, не в дивном теле,
То чувство дивно затушить.
То рок веков, предначертанье,
Не нам менять, не нам решать,
Ни смерить никому страданья,
И не могу я больше ждать!..»
Так говорил, она ж вздохнула,
И только речи повела,
Как вспышка грозная мелькнула —
То молния Мелькора изожгла.
И новый бой тут исступленный,
И мир огнями запылал,
Страдалец то один влюбленный,
Валарам ярость испускал.
И вихри огненны и бури,
И рев ветров, крушенье скал —
Не стало прежний там лазури,
И небо тряс огнистый вал…
Как говорил Альфонсо, так все и было: эта громада много большая чем Серые горы, но только перетекающая в воздушных пространствах, застыла где-то неподалеку от того места, где был Мордор, а потом издав вопль, от которого потемнел и наполнился леденящими ветрами воздух, медленно начала надвигаться назад, на них. Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее — вздымалась от самой земли и до невообразимой небесной выси. Казалось, что — это океан тьмы поднялся на дыбы, что настал последний день этого света. Альфонсо стоял на фоне этих клубящихся громад и улыбался — страшна была его улыбка; изрезанный паутиной морщин лик казался много-много более древним, нежели он был на самом деле — это был призрак, видевший появление этого мира, и с тех незапамятных дней скитавшийся в страданиях бесприютный, одинокий. Аргония понимала, все то, что происходит, и несколько раз в течении того времени, пока он выговаривал эти строки, вскрикивала страшным, не своим голосом — однако, как не велика была ее жажда остановить происходящее — все было тщетно. Ни ей, ни Альфонсо было уж не изменить того, что свершалось.
Видно было, как подступающая стена бурлящей, бордовой тьмы поглощала в себя мир; видно было как снопы молний перетекали по ее исполинским граням — и в этих рокочущих верстах ущельями раскрывались исполинские зевы, из них вырывались огненные буруны, проносились, изжигали, разрывали. Все это так быстро произошло, что никто толком и опомниться не успел — все были поражены этой вновь подступившей мощью, все как никогда явственно чувствовали себя лишь игрушками, которыми двигали высшие силы. Что, право, было их счастье?.. Совсем недавно они радовались, смеялись, казалось им, что все страшное минуло, а тут непостижимая для них сил просто поддалась порыву, и вот уже возвращалась. Кем же они были? Зачем были и слезы и смех, когда все эти чувства представлялись теперь ничтожными?.. И вновь набросились на эльфов волки-оборотни — леденистыми буранами вгрызались они в их плоть, и эльфы хоть и сопротивлялись еще, но уже не так, как прежде — потух пламень в их очах, они чувствовали свое поражение — понимали, что никогда больше уж не увидят милого Лотлориена — один за другим падали они, истекающие кровью, изодранные, и их оставалось уже совсем немного. Между тем, подходили и передовые отряды северной, темной армии. То были тролли, которым многие-многие дни приходилось прятаться от солнечных лучей, и которые теперь, под прикрытием черных туч, чувствовали себя в такой же безопасности, как и в глубинах Серых гор — теперь они жаждали выместить накопившуюся ярость, и от топота их лап земля судорожно тряслась. Вот они — уже совсем близко, завернутые в грубые ткани массивные и бесформенные как каменные глыбы тела в которых чувствовалась такая силища, что всякое сопротивление казалось тщетным. А сколько же, право, их там было! Огромная толпа, и не видно в ней ни конца ни края, и сбегаются со всех сторон — один другого больше и яростнее. Вот первые из них уже нависли над немногими оставшимися в живых эльфами, вот взвились в воздух исполинские молоты, вот начали свое движение вниз, и, одновременно с этим, нахлынула темно-бордовая стена — видимость сузилось до нескольких десятков метров, и все это пространство было пересечено бессчетными вихрями, вспышками молний, порывами ураганного ветра. Но последние эльфы все-таки нашли в себе силы — они, видя кругом лишь отчаянье да мрак, решили биться до последнего, так что бой их вошел в историю, наряду с героическими сказаниями древности. И эти последние, многие из которых были уже изранены, истекали сияющей своей кровью, становились плечом к плечу, и клинки их подобные летящим вверх звездам взметнулись навстречу молотам троллей, и рассекли их, и плоть троллей — вновь была боль, и лики эльфов потемнели от этого страдания — от того, что им приходится свершать то, что противно им — и тогда они тоже запели — внесли свои слова в строки последней поэмы:
