Барахир, зачарованный величием древа, забыл о предостережении Эллинэль, и теперь выгнулся так сильно, что ноги его подогнулись и он упал бы, если бы дева не поддержала его.
Только когда они ступили на мост через озеро, Барахир осознал, что — это вовсе не игрушечный, а довольно широкий мост.
— Глядя на это древо, многие вздыхают, что оно может обрушится и раздавить всех нас. Но не бывать такому! Такая тут сила, что до последнего дня мира простоит.
— Сила у него великая. — спокойно подтвердила Эллинэль, в то время, как они проходили под корнем, который аркой изгибался у них над главами. — До глубин земных уходят его корни, жар из них черпают, другие корни пьют воды из Седонны и Бруиненна. Он — одно из последних в Среднеземье деревьев тех дней, когда не было еще ни Валинора, ни Солнца, ни Луны. Два святоча дали ему жизнь. Потом пришел Враг, разбил Святочи, и заключенный в них пламень, наполнил землю пожарами — до небес вздымались языки пламени. Ушли на запад Валары, Среднеземье лежало во мраке, и среди унылых пепелищ высилось это древо, черпало силы у дальних звезд, и из недр земных. А потом, когда взошло в первый раз Солнце, зажили на коре старые раны, и вот стоит оно, как память о тех изначальных днях…
Тут только Барахир обратил внимание на довольно большие, празднично украшенные плоты, которые стояли у острова. На красовались длинные столы, рядом с ними — лавки, со спинками.
На плоты те заходили эльфы, несли бесчисленные подносы заполненные яствами… Эллинэль заметила, каким воодушевленным стал лик Барахира, когда он увидел кушанья- и улыбнулась.
— Сейчас. Сейчас.
— О, да право же не надо… — начал было, смутившись, Барахир; но Эллинэль уже была на берегу, взяла несколько блюд с одного из подносов.
Затем, они подошли к поднимающемуся из земли краю исполинского корня; и как на широкой скамейке, уселись на одном из гладких, жилами выгибающихся, выступов.
— Подъем будет долгий — надо подкрепиться. — говорила Эллинэль.
Таких вкусных блюд никогда не доводилось пробовать Барахиру — они с теплом, или с прохладой таяли во рту. Поначалу Барахир стеснялся есть перед Эллинэль — он то почитал ее созданием высшим, и стыдно ему было проявлять что-то такое телесное, как поглощение еды. Да — так раньше он и ел — побыстрее набить пузо, облизать жирные пальцы, и запить кружкой кислого вина. Но тут он почувствовал еду, как что-то духовное — так красивая музыка наполняет душу гармонией, так книги приносят в сердце мудрость — так и еда эта и сердцу давала творческую радость; сама эта еда была сродни произведениям искусства.
— Лучших поваров, чем вы, эльфы, не найти. — заявил Барахир, и поглотил сиявшее в золотой чаше майское утро. — Я сам теперь, как этот мэллорн! — улыбнулся он. — Ах, так хочется создать что-нибудь столь же прекрасное, как и это древо, как все вокруг! Нет только материала, нет мастерства. Так вы это на завтрашний день готовите? Всех нас, угостить решили?
— Да. — отвечала Эллинэль. — Мы все вместе будем сидеть за этими столами…
— Прекрасно! Как же счастливо мы теперь заживем.
— …Ну а знатнейшие ваши люди, и государь, будут пировать с моим отцом на вершине мэллорна, на крыше нашего дворца. Мы надеемся, что вы люди не боитесь ни воды, ни высоты?
— Нет, нет — наши рыбаки ловят рыбу, далеко от берега уходят. Мальчишки озорники по стенам бегают, с них в стога сена прыгают. — в некоторой растерянности молвил Барахир, и провел рукой по лбу. — Странно… Мне кажется, что мы с вами провели… Да тот ли это день… Время идет у вас как-то по иному, нежели у нас; вот, кажется — только недавно мы встретились, а такое я пережил, что иному и на всю жизнь хватит. Уж не околдован ли я… — Барахир еще раз провел рукой по лбу.
— Времени прошло столько — сколько понадобилось бы, чтобы пройти от вашей крепости и до мэллорна, не останавливаясь.
Они подошли к началу лестницы, которая оказалась метров трех в ширину, но без какого-либо ограждения.
— А ветра не боитесь? — спросил Барахир.
— Мэллорн оберегает нас от ветра, а, если бы он не хотел, чтобы мы там оставались, так никакие огражденья не помогли.
Ствол уходил во все стороны стеною. Некая прозрачность была в темно-янтарной коре, там виделось движение — очень медленное, плавное; завлекаемая из недр земли и из рек сила беспрерывно поднималась там; питала всю живую гору. От древа волнами исходило тепло, которое двигало волосами Барахира, и ему подумалось, что его притянет к стволу, подхватит, наполнит им и ветви, и белокрылый эльфийский дворец.
Они начали восхождение против часовой стрелки причем Эллинэль шла ближе к стволу, а Барахир — к воздуху. Зачаровывало то, как плавно отходили вниз плоты, озеро, деревья — во уже и стены родного Туманграда затемнились за ними, вот и слитые воедино руки Седонны и Бруиненна сверкнули в своем вековечном движении к морю.
Тут Эллинэль предложила:
— А ты закрой пока глаза. Я выведу тебя на крышу, и ты все сразу увидишь.
Барахир закрыл глаза, а она взяла его за руки… Ветерок обвивал его лицо, и чувствовались просторы окружающего воздуха.
— Хочешь ли послушать какую-нибудь историю? — зазвенел нежно голосок Эллинэль.
— Да, конечно! Только теперь расскажи что-нибудь из истории своего народа.
* * *
— Тогда я расскажу, как пришли мы к этому дереву. Знаешь ли ты о последней великой битве, когда войско Валаров разрушило крепость Ангбард? Тогда лик Среднеземья сильно изменился, хлынули великие воды; наш народ едва успел от них уйти. Я была тогда совсем юна — мне было столько же лет, сколько вашим девушкам. Я хорошо помню те дни — нас мучил голод, и холод; но больнее всего было осознание того, что окружают нас варварские племена — жестокие, не знающие ни истинного света, ни любви — ведь — это они стояли не так давно в дружинах Ангбарда; ведь — это они вернулись с уцелевшими приспешниками Врага, которые и захватили у них власть, и устроили на них настоящую травлю. Мы скрывались, мы ютились в каких-то пещерках, но нас выслеживали, гнали дальше, род наш угасал…
Была среди нас юная эльфийка именем Алиэль, что значит — «ласточка».
Однажды, наш народ оказался окруженным со всех сторон врагами — там не только люди, но и орки, и тролли были. Мы зажались среди каменных отрогов, и уж ждали последней схватки, как пришла Алиэль, к отцу моему Тумбару, и, поклонившись говорила:
— Ежели мне будет позволено, я спасу свой народ.
— Ах, дитя. — вздохнул тогда мой отец. — Если бы пришла дружина Валаров — вот тогда бы нам удалось прорваться. За нами, ведь, охотится целая армия…
Улыбнулась тогда Алиэль, и такая сила была в той улыбке, что вспыхнули очи всех, кто там был, и подумали мы, что, может, и правда способна совершить она какой-то невиданный подвиг. А она говорила:
— Сила не в мече, и не в плечах — сила в душе. А, если чувство искреннее, то не перед какой бедою не дрогнет оно, и не будет сил это чувство остановить. У тебя, правитель Тумбар, прошу лишь об одном — отдай мне плащ, который превращает нас в птиц. Пред заходом солнца, я выйду на утес, ну а потом… потом вы все увидите.
Да — был у нас такой чудодейственный плащ, привезенный Тумбаром еще из Валинора — стоило тот плащ кому надеть, так превращался он в то, к чему больше тяготела душа его. Например, если бы вздумал тот плащ надеть орк, так обратился бы он в камень.
Ну, а Алиэль, обратилась в ласточку, и в тот час, когда уходящее солнце коснулось дальних лесов — попрощалась с нами и взмыла в небо.
Видела она те скалы, где бедствовали мы; вокруг все кипело от полчищ — похоже, они решили просто растоптать «ненавистных эльфов».
Все выше и выше взмывала ласточка-Алиэль; слезы жемчужинами падали из очей ее, и слышался такой шепот:
— Милый, милый мой народ. Где дни былого твоего величия? Где песни ясные, песни радости, которые, словно радуги, наполняли великолепие первых лесов? Где ты, звездный смех?.. Нет — не верю, что погибель суждена нам! Еще не настало время отчаиваться, и впереди еще будут смеяться наши дети! Вперед же, Алиэль, оправдай же свое имя — «ласточка»!
Все выше и выше поднималась она.
Уже не было видно ни нас, ни орков; сам горный кряж стал лишь тусклым пятном в темнеющем, протянувшимся длинными тенями Среднеземье. На той высоте, где летела она, лишь холодный ветер свистел.
Ветер крепчал, ледяными копьями ранил Алиэль, выкручивал ее крылья, хотел их изломать, бросить ее назад, к земле — ведь даже орлы не поднимались на ту высоту, куда взмыла Алиэль.
Еще рывок, еще рывок — вверх, к цели… Сколько их было, этих рывков? Чего ей это стоило? Ей, юной, полной сил — подниматься к своей смерт…
Но не зря она говорила про силу чувства, не зря при тех словах, точно факелы, зажженные от единого кострища, вспыхнули наши глаза. Чувство истинной любви — оно в душе — душа же бессмертна, и придает сил телу до конца. И сердце еще билось в замерзающем теле, и крылья еще устремлялись сквозь лед и боль навстречу звездам…
