Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

— Да, скорее всего так и будет, но я должен быть там. Можешь называть меня глупцом — как тебе угодно. Но я должен быть там…

И вот тогда Хэм окончательно смирился, что Холмищ ему уже никогда не увидеть, что погибнет он бесславно, и никогда не будет погребен, потому что и погребать будет нечего — он ясно понял, что всякие уговоры бессмысленны, и тут же утешил себя тем, что умрет, по крайней мере, рядом с Фалко. Дальше шли они молча довольно долгое время — до тех пор делали этот бесконечный шаг вперед, пока Хэм вновь не почувствовал, что ноги его подкашиваются, что он промерзший, весь ссохшийся от голода не может сделать больше ни шага, что он попросту умирает. И только он собирался обратится с мольбой к Фалко, как раздался его неожиданно просветленный, счастливый даже голос:

— Ты посмотри только красота какая… И здесь… и здесь… Кто-то нам весть подает — быть может, Они. Красота то какая!..

Он вытянул вперед свою дрожащую, тощую руку. Сначала Хэму подумалось, что друг его бредит, так как ничего, кроме того, что было и за целую вечность до этого, все равно не смог разглядеть — все те же скопища снежинок все летели и летели навстречу, все так же завывала вьюга, все безысходно мрачное, леденящее. Но вот — словно соцветье нежнейших, переливчатых лучей пролетело среди снежинок, сначала едва уловимое, но с каждым мгновеньем разгоралось оно все краше и краше. Вот заняло уже все пространство от снежной земли и до тучевой завесы — и даже, казалось, что и эта завеса приподнялась вверх — прекрасное, состоящее из весенних цветов полотно — оно наполнялось из глубин своих самыми разными весенними цветами — в ней виделись образы цветущих полей, звонкотекущих среди них рек, виделись и парящие в небе птицы, и облака величественные. Какая живая, какая близкая сердцу картина — казалось, она вытягивала к ним свои объятия, казалось, стоит только сделать несколько шагов, только протянуть руки, и вот уж ветви тех деревьев вытянутся, подхватят их, почувствуют они теплую, душистую траву под спинами, лица их обласкают солнечные потоки, и прекрасный, словно живой хлеб насытит их. Там, среди тех полей, виделись знакомые фигуры — чистые, просветленные, они кружились в танце, они пели, они творили. Вот повернулись к ним, вот со счастливым смехом, протягивая к Хэму и Фалко объятия, устремились навстречу. Казалось, еще несколько мгновений, и все счастливо разрешится. Однако, в полотне стали появляться помехи — словно гниль растекалась из глубин его, лопалась, вырывалась стремительно вихрящимися потоками вопящих снежинок, вот солнце, словно отравленное ядом, налилось из глубины чернотою, да и обратилось в непроницаемо мрачное воронье око — от него словно трещины разошлись по всему полотну, и последнее, что было еще видно — это фигуры — они были очень высокими, и стояли, казалось, всего лишь в нескольких шагах от хоббитов. Это были мрачные, мраком окруженные, скрученные фигуры призраков — их лики проступали из мрака блеклыми тенями, и невозможно было разглядеть их лиц — но, все-таки, веяло от них жутью. И перед ними хоббиты впервые за долгое время остановились. Они пристально вглядывались в эти мрачные тени, а затем Фалко прошептал:

— Вы слышите нас? Да ведь, вы ведь помните свое детство? Вы помните, что случилось, когда мы стали свободны, когда мы были в том, счастливом мире?.. Помните ли Веронику?.. Вы все ее любили… Да и сейчас любите — она, ведь, была вашей звездою…

Тогда Фалко, впервые за долгое время, медленно опустился на колени — он сразу же по самый пояс погрузился в снег, но голову он держал высоко поднятой, и смотрел на юго-восток — навстречу полчищам снежинок, туда, где за ними был сокрыт Мордор. Вот девять теней растаяли, но и Фалко и Хэм знали, что они там, за этими снежными верстами, там в стране мрака. И тогда Фалко протянул туда руки, и прошептал:

— Пусть небо очистится от туч. Я молю, я жажду этого, я люблю. Пусть увидят они красоту звездного неба. Пусть вспомнят. Пусть наберутся сил для борьбы. Пусть услышат эти строки:

Оставив Аргонию и Маэглина, Альфонсо, как было уже сказано, из всех сил, подобно темному вихрю, устремился к замку. Он, как и прежде, разрывался беспорядочными, хаотичными черными крыльями, которые то углублялись в непроницаемо черный цвет, то наполнялись бордовым сиянием, то вспыхивали раскаленным железом. Беспрерывным потоком вырывались из него молнии — казалось, что — это даже и не молнии вовсе, но капель со свечи, которую подвесили над пламенем. Эта бесконечная, ослепительно сияющая череда вгрызалась в и без того уже истерзанные, изожженные камни, разрывала в их в стремительные, раскаленные осколки — Мордорская земля дрожала от этой череды. Но вот Альфонсо оказался уже перед самым замком, и там страсть его и ярость, достигли наивысшего своего предела. Он в каждое мгновенье изгорал, но в каждое же мгновенье и возрождался — он вновь заревел, вызывая своего главного врага — Ворона на поединок. И тогда окружили и стали сдавливать его эти ослепительные, ярко блещущие цепи — они, сами призрачные, вгрызались в его призрачную плоть, жгли его — что может сравнится с этой мукой?.. Нет — я не в силах представить этого мученья, а он еще раз взвыл ими Нэдии, и отчаянными, могучими рывками продолжал рваться вперед, на эту мрачную, неохватную громаду. Он ревел, и все ярче разгорались вокруг него цепи, все большей болью переполняли. От ярости, и от жажды любви — сознание его в каждое мгновенье меркло, и тут же вспыхивало жаждой борьбы. Наконец, он, весь окруженный слепящими цепями, осветил мертвенным светом весь Мордор, и с воем ураганного ветра рухнул к земле. Он с огромной скоростью врезался в раскрошенное каменное плато у подножия замка, и вновь все содрогнулось, разбежались еще новые трещины, и вырвались из них ураганы пламени. Он, сдавленный каменной и железной толщей лежал без всякого движенья — бессчетные тонны давили на него, раздавался оглушительный скрежет, и в нем проступали слова: «Глупец, глупец — зачем эта напрасная борьба? Ты направляешь свою ярость ни туда, куда надо. Подчинись мне, и я укажу, что ты должен делать…»

— Нет! Не-е-ет!!! — бешено взвыл Альфонсо, так же, как выл он и много раз до этого — и еще одно землетрясенье всколыхнуло Мордорскую землю — на этот раз оно поднималось из ее глубин.

Да — Альфонсо боролся, но он боролся в отчаянье, в безнадежности, не веря, что есть хоть какая-то надежда на облегченье его нынешнего положения. И тут он почувствовал, что где-то высоко-высоко над ним, та тучевая пелена, которая заполоняла небо, вдруг разорвалась, и вдруг то волшебное полотно звезд прояснилось, что он вновь может созерцать. И тогда он разорвал оковы — одним движеньем, одним порывом, на которое только и был способен его страждущий человеческий дух — расколотые глыбы гранита и железной руды разлетелись на многие метры, а сам он, все быстрее разгоняясь, устремился к многозвездному ночному небу. Чувствовалась в нем такая мощь, что ничто в мироздании не должно было помешать его воспарению. Он стремительно изменялся — если вначале еще был хаотичной, стремительно меняющей свои острые углы темной фигурой, то теперь уже преобразился — все формы его стали более стройными, плавными, из глубин своих светом наполненными. Так же, как за недолгое время до этого, он стремительно наполнялся мраком, так и теперь — дивной, весенней радугой поднялись в нем нежность и любовь. Он созерцал этот спокойный, складывающийся в узоры созвездий небосклон, и страстно верил, что уйдет в эту глубину, что никогда уже не взглянет назад, в царствие мрачных теней. Он из всех сил, все быстрее и быстрее, все выше и выше возносился. Отлетала назад стремительная вереница башенок, переходов, зияющих зловещим светом глазниц замка — все это стремительно отлетало назад, ну а впереди все ярче разгоралась та краса, о которой он уже и позабыл. Как же дивно! Даже и со стороны этот полет представлялся прекрасным…