Во всём прочем Домициату грех упрекнуть: и опрятна, и оборотиста. Содержимое ночных горшков на улицу не выплёскивает — раз в полгода городской золотарь черпает из выгребной ямы на заднем дворе сырьё для сельскохозяйственной и горнодобывающей промышленности. Для этого слобожане вываривают пропитанную фекалиями почву в огромных котлах — получается селитра, более или менее годная, чтобы обрабатывать землю. Шурфы бить или подводить мины под крепостную башню.
Моемся мы с хозяйкой не реже, чем раз в две недели, — ибо жителям памятно недавнее моровое поветрие, хотя я его уже не застал. Сначала Домициата, потом в той же воде — я, попозже — городские попрошайки, кто сумел подобраться поближе. Их нанимают для очистки улиц, поэтому Клингебург утопает в грязи только ранней весной, в феврале, и в ноябре, когда дождь со снегом длится неделю-две и на улице появляются лишь подносчики дров. В том числе я.
Дрова здесь очень дороги и необходимы: огненная работа порядком опустошила окрестности, лес приходится возить издалека, на бытовые нужды идёт лишь то, что осталось от промыслов. Селитряный бартер тоже не слишком спасает положение. Мне приходится торговаться со слобожанами до потери пульса, самому увязывать усеянный шипами хворост (это хотя бы даром — свой), грузить крючковатые дубовые поленья на подобие каменщиковой «козы» и волочь свой горб за стены — добрая миля пешего хода, чтобы вам знать. Пользоваться колёсами непристойно — вот как, к примеру, в гости ходить с артельным чугуном для объедков. Ославят не в меру корыстным, скажем так.
Теперь пару слов о Теодаре.
Он был, всем на удивление, из знатных. Слишком ледащий для оруженосца или кнехта, слишком тупой и ленивый для учёного клирика и к тому же последний сын покойных родителей, Теодар осел в Клингебурге по смутным причинам. Вроде бы заказал меч, кинжал либо кольчугу, но не сумел выкупить; серебра, чтобы возвратиться домой, тоже не осталось. Не было и самого дома — свора дальних родственников захватила. Работать ему казалось сволочисто (на современный язык переводится как «западло»), сидеть с нищими на крыльце главного собора — не позволял гонор. Вот и пробивался наш беспоместный дворянин непонятно чем: где горячей воды из семейной лохани поганым ведром черпнёт, где бельё с верёвки подшустрит или брюквы в огороде понадёргает, а то и кабанчику горло перережет и утянет в один из своих схронов. Был хитёр, изворотлив — и своими кунштюками надоел городским до острой зубной боли.
В тот вечер я порядком припозднился и к тому же брёл из последних сил. Чёртов обычай — любой товар выкупай не одними деньгами, но и хребтиной.
Ещё, как помню, снег мокрый лепил прямо в физиономию, по небу бежали тучи, то загораживая, то пряча кривой лунный серп, ноги уныло чавкали слякотью.
И тут из промозглой темноты, ухмыляясь, вылез Теодар. Рожа наглая, белая, сырая, как тесто в опаре.
— Откуда дровишки? Не поделишься, сервет поганый?
Нет, не титул меня взбесил — социальная роль есть социальная роль, можно притерпеться. Но в свете месяца бликанула в ручонках узкая полоса стали.
Таки выкупил свой нож, получается.
Нас в университете натаскивали в субаксе, а это просыпается спонтанно. Я подбил ногой руку с кинжалом — и всей своей телесно-древесной мощью рухнул на паскудника.
Вышибло дух из нас обоих, потому что опомнился я, когда меня уже поднимали из грязи. Кстати прояснилось, но только не в моих мозгах: тучки улетучились, на уровне глаз звонкой россыпью плясали огненные звёзды, лица городских стражников столпились вокруг.
— Не поранило тебя, Михаэль? — поинтересовался один. — За топливо не бойся, подобрали и хозяйке твоей вручили.
— У него оружие, — сказал я вместо ответа. — Вооружённое нападение.
— Ну, само собой, — ухмыльнулся говорящий. — Отняли у господина ворюги, когда приводили в чувство. Терновником оба вы расцарапались — страсть!
Я тряхнул головой. Теодар стоял тут же, распяленный между двумя стражниками.
— Малый, ты как, жаловаться магистрату будешь или домой чиститься-отсыпаться? — спросил меня тот, на кого я опирался. Именем Йохан, кажется.
— Сначала первое, потом второе, — ответил я зло. Хотел сказать наоборот, но как-то не вытанцевалось.
— Спят они, небось, — ответили мне. — В ратуше никого по ночам не водится.
— Служка магистратский, кто там пополуночи сторожит, грамотный, — поправили его. — На уличных прошениях руку набил. Пусть по форме пишет, коли вон ему занадобилось.
В общем, нас обоих поволокли в направлении главной городской площади, по ходу оттирая от меня слякоть. Неплохая картинка: не пойми кто истец, а кто ответчик.
Служка, по совместительству ещё и ночной вахтёр, позёвывая, впустил нашу толпу, зажёг восковую свечу вдобавок к вонючей сальной и вытащил малый кусок обрезанного пергамента.
— Кто побитый — вот этот? А, знаю. Михаэль ван Дерер, что стоит у кузнецовой Домициаты. Излагай своё дело.
Я едва не высказался в таком духе, что и сам могу за собой записать, — грамотный, но не решился плодить неудобные вопросы. Кто их знает, какой в городе насчёт этого порядок. И начал повествовать.
— Прошу по существу, Михаэль, — прервал меня писарь, покачивая перед моими глазами гусиным пёрышком. — Жизни твоей оный Теодар домогался?
— Я был под грузом, а он остриё прямо напротив сердца выставил, — ответил я с досадой. — Домогался, пожалуй. Но не уверен, по чести говоря.
Он записал и снова поднял на меня взор.
— А что ему было надобно? Весь товар ценой в десять пфунтегов, или терновник ценой в пфунтег и один грош, или дубовые поленья ценой в восемь пфунтегов и пять грошей?
— Кусты вокруг хозяйкина поля и так приходится обрезать, — буркнул я. — Но за кладку пришлось отдать все десять, с походом нагружена.
В воздухе повисло угрюмое молчание.
— Парень, ты подумай хорошенько, — проговорил Йохан. — Врать-то ты, я думаю, не врёшь…
— Ну.
— До десятки исключительно — добрая порка в верхнем подвале и коленом под зад, — негромко объяснил писарь. — Включительно и после — нижние подвалы.
При этих словах Теодар выпрямился и потянул свои руки из чужих. Право, в тусклом свете и посреди наших простецких физиономий он на миг показался мне…
— Дворянина можно пытать, но не подвергнуть телесному наказанию, как мужика, — произнёс напыщенно. — Не скобли ножиком телячью кожу, Фелиций. Тащите меня на нижний этаж, только до суда воды нагрейте — этот скот в том мне препятствие учинил.
И ткнул острым подбородком в мою сторону.
Вернулся домой я на раннем рассвете — ночь сменилась рыхлой предутренней серостью, туман колыхался на уровне островерхих крыш. Хотел чем ни на то ополоснуться от грязи и покемарить перед работой — но натолкнулся на взгляд Домициаты, весьма похожий на те, в ратуше.
— Миха, ты сильно Теодара зашиб?
Я хотел было сказать, что не о том она беспокоится, но поостерёгся.
— В магистрате был живой и говорил заносчиво и горделиво. А что?
Слово за словом из меня вытянули всё о ночном событии. И чуть погодя прояснили подоплёку дела.
Юнец — ему, кстати, лет пятнадцать от силы, — как мог тщился соответствовать природному званию. Не наниматься, не клянчить, не есть сырояди и держать тело в относительной чистоте. Трудней всего ему было с дровами — кузнецы и прочие работники по металлу сильно подняли цену своим спросом, ни щепки без дела не валялось. Все в городе о Теодаре знали, все терпели его выходки.
— Терпели. Занимались попустительством, так?
— Михаэль, если знатного поймают на вооружённом разбое или, ещё позорней, — на краже, его извергнут из сословия. Для этого наши Старшие дождутся сеньора из ближнего замка. А простых воришек без затей вешают.
— Но не думаешь же ты, что за такой пустяк… Мне насчёт розог поведали.
Нет, не так. Подвалы и суд, вдруг пришло мне в голову. Суд.
— Его что — разжалуют? — спросил я. Не очень подходящее слово. — Извергнут из сана?
Прозвучало и того хуже. Но девушка поняла:
— Не думаю. Проявят милосердие и заменят подлую участь на благородную.
Хрен редьки не слаще. Насчёт того, кто нашего дворянчика конкретно под топор подвёл, — речи пока нет, слава Богу. И так понятно.
— Я пойду попрошу переделать.
— И тем самым признаешься, что свидетельствовал ложно. Хотел обмануть правосудие.
— Пускай.
— Не поможет. Сам Тео будет стоять на своём, это все понимают. А того, кто пытается обмануть и запутать следствие, накажут. И куда хуже, чем лгущего из жалости.
Понятное дело, я струсил. И это моё полужидкое состояние длилось до тех пор, пока…
В Клингебург не приехали гальяры. И весь город забурлил.
Повозки под расписными холщовыми куполами въезжали в городские ворота и медленно подвигались по главной улице: свиристели флейты, пиликали скрипки, бухали литавры, фанфары звонко вели основную мелодию. Перед каждым фургоном и позади холёных шайров, которые были цугом впряжены в каждый из них, была устроена небольшая площадка. На ней сидел возница в чёрном костюме с кантами, а рядом жонглёр подбрасывал свои шарики и ходил колесом, шут заставлял собачек прыгать за едой или извивалась в танце плясунья. Здесь же кукловоды управляли большими, в свой рост, марионетками, фантошами, двигая коромысло не одними руками, но ещё и правой ногой. Лица актёров были набелены и насурмлены так, что казались масками, реквизит и парики пестры, но платье по контрасту — самое скромное.
