Но короче всего выразился Витош Иванович Солодков, молодой, но талантливый глава архитектурно-строительной конторы:
«Если родители хотят для моих друзей исправительной колонии — будет им колония».
Интервью с ним было опубликовано в одном из таблоидов, который в тот день вышел резко повышенным тиражом…
В годы войны Томилинский район какое-то время был «под немцем». Оккупанты здесь лютовали не так сильно, как в иных местах. Возможно, благодаря небольшому добротному концлагерю: для ударного строительства нужны были сильные руки. Достроить, правда, немцы всё равно не успели, как ни измывались над местными: только выровняли и подлатали стену старого замка да вывели под крышу стены четырёх блоков. Для мужчин, для женщин, для обслуги и дисциплинарно-медицинский.
На двери, рамы, насаждения и санинвентарь Витош Иваныч подвигнул родителей — как проштрафившихся, так и невинно пострадавших. Инвентарь был его собственный. С первого дня заключения боевая тридцатка огораживала щитами вековые дубы и липы, вывозила веками копившийся мусор, укрепляла входы и выходы, латала кровлю, вставляла окна в стиле готической древности, копала в чернозёме ямы, гряды и стоки. Даже монтировала оборудование. Работали от души, по четырнадцать и более часов в сутки, жгли костры, черпали воду из ключа, спали на соломе, брошенной на пол одного из бараков. Охранники на ночь уходили, а днём не мешались, даже помогали. Особенно когда приходилось разгружать здоровенные трейлеры с хрупкими саженцами и собирать немногочисленную мебель. На полный комплект последней денег уже не хватило.
— Хорошо, что уровень потребления у нас настолько низок, что выводит нас всех за пределы цивилизации, ибо мы не участвуем во всеобщем процессе культивирования, удовлетворения и изобретения потребностей, — цитировала начитанная Брежана тех же «Отягощённых злом». — Чем богаты, тому и радуемся.
— А ведь не труднее было, чем прочную сетку на могильник набросить, — отвечала Росица.
— Это вам обеим не труднее, — смеялись Малик и Горан. — Что с вас, хрупкие вы наши, взять.
Они смеялись, но были правы: и тот и другой пол соблюдал, вкупе с бескорыстием, поистине монашеское целомудрие. Возможно, от усталости, но скорее из принципа.
Через два месяца с небольшим работа по благоустройству подошла к концу. Наступил учебный сентябрь.
Никакая вина не позволяет оставить ребёнка без школьного аттестата.
Аркадий Игоревич протянул своё удостоверение охраннику с автоматом.
— Подписал господин Солодков как главный опекун-попечитель, — проговорил он.
— Вижу-вижу, — добродушно пробурчал страж. — Опекун и восходящая звезда. Навсегда к нам?
— Хуже. С испытательным сроком.
Оба поняли двусмысленность сказанного — надо же, на воле всё наоборот! — и рассмеялись.
— Ну, удачи вам. Вроде как вам спальня-кабинет в школьном корпусе положена, вы поинтересуйтесь.
Солдат козырнул и отдал «корочки».
Плодовые деревья стояли почти без листьев, но кусты за лето прижились: выпустили побеги и стояли в разноцветной листве. Астры не успели подвять, георгины — испытать на себе силу заморозков. Хризантемы размером едва ли не в кочан капусты и такого же зеленовато-белого цвета распространяли свежий, чуть горьковатый аромат, смешанный с духом тучной земли. Не хуже благоухали и пряные травы в подобии монастырского садика — судя по свежести, они прорезались неделю назад. Тыква размером с мельничное колесо важно расселась на гряде — оттого казалось, что внутрь ограды укатилось солнце с небес.
Вот уж не думал, что здесь такая идиллия, подумал Аркадий. Особенно после того, что рассказал Витош. Весь мир с его муравьиной вознёй под серым небом — по ту сторону.
Железная дверь в торце одного из бараков была распахнута настежь. Внутри крашенных нежно-зелёным стен, от пола, вымощенного гладким камнем, до потолочных стропил висела стерильная тишина. Здесь тоже была охрана — незнакомый детёныш лет двенадцати от силы, стриженый и с ног до головы в сиреневом полартексе.
— Я преподаватель, — Аркадий снова достал пропуск. — Двенадцатый класс…
— Да пока другого и нет, дон Арриго, — подросток улыбнулся. Оказалось, это девочка, и прехорошенькая. — Вы не против, если и я буду вас так звать? Мы пока в старый лицей ходим, а сюда только по возможности.
— Вторая школа, получается?
— Почти, — девочка показала на другую дверь, деревянную, с аккуратной, белой по коричневому, надписью: «Класс Прима».
Он открыл дверь, вошёл…
И очутился перед своими прежними учениками.
Из мебели здесь была только старомодная конторка для него самого. Остальные поднялись с пола, шумно шелестя свежей травяной подстилкой. Почти как студиозы в средние века.
— Здравствуйте… дети.
Нестройное приветствие и долгая пауза, во время которой все с шелестом опустились назад.
— Вы не знали разве, где вам отыскали работу? — спросила Брежана.
— Знал.
— Да не беспокойтесь, в вашей комнате всё найдётся: и стулья, и кресло, и письменный стол с ноутом, и диван-книжка, и настоящие книги в шкафу, — добавила она. — Много книг. Я староста класса и корпуса, это моё дело.
— Похоже, вы затеяли всю афёру ради того, чтобы получить меня обратно.
— Отчасти, — сказала она. Остальные вежливо молчали внутри своих «лотосов».
— Вы верите, что цель достойна тех средств, что понадобились для её достижения?
— Простите, я останусь сидеть, — сказал Малик. — Трудно то и дело приподниматься и опускаться назад. Дело не в том. Цель сама подбирает средства «под себя». В этом смысл одиозного изречения о том, что цель эти средства оправдывает.
— Или лучше сказать так, — добавил Горан. — Цель задана обстоятельствами. Высшими обстоятельствами, возможно. Человек повинен исполнить, но за средства отвечает свободой, головой, вечным блаженством… Выбирайте, что вам больше нравится, дон Арриго.
— Проблематика голдинговского «Шпиля», — сказал Радек. — Мы тут только и делаем, что спорим. Вам не раз придётся выступать в роли третейского судьи.
Диалог развёртывается в том же порядке, что и последнее лицейское занятие, подумал Аркадий. Теперь бы ещё Ярмила… И Росица.
Но заговорил снова Радек.
— Аркадий Игоревич, вам ведь Витош объяснял роль малого блока? Когда знакомил с уставом? Это к вопросу о нашей ответственности.
— Дисциплинарный, — он с некоторым трудом кивнул. — Витош ещё смеялся, что вы тут устроили английский колледж старых времён. Выставка старинных инструментов для экзекуций. Воспитание аристократического стоицизма. Мне… было очень противно.
— Карцер, — пожал плечами Радек. — Камеры с перегородками из метакрилата, которые не пропускают звуков. Как в автомобиле или тюрьме.
— И не только он. Тоже как в элитных заведениях Великобритании по крайней мере вплоть до конца Второй Мировой, — медленно проговорил Аркадий.
— Или в католических монастырях строгого устава, — вмешалась, наконец, Ярмила. — Но не в прежнем лагере. Эти устройства все заржавели и заплесневели, прикиньте. Только для экспозиции годятся, и то — фиг с ним со всем.
— Дон Арриго, вас оно ни с какой стороны не касается и не коснётся, — Гаяна дерзко тряхнула кудрями. — Это наши проблемы, и, обещаем, часто выходить на поверхность они не будут. А, может быть, не будут и вовсе никогда. Подобное, как и самоубийство, подготавливается в безмолвии сердца, подобно Великому Деянию алхимиков. Камю. Миф о Сизифе. Но далеко не так фатально и финально.
— Вы что же — хотите, чтобы я, так сказать, освятил своим присутствием здесь ещё и порку?
— Нет, дон Арриго, — снова вступил Радек. — Это решает наш собственный колониальный совет. И личная совесть каждого.
— Мы сделали всё, что было нужно, но не так, как было нужно, — добавила Гаяна. — Понимаете? Как всегда происходит с людьми. Оттого нам понадобился хотя бы символ справедливой отплаты.
— Ну и…
Радек, перебив девушку, состроил нахальную рыжую гримасу, как в прежние времена:
— Надо же чем-то воздействовать на наших упрямых родичей, а то мы и через пять лет отсюда не выберемся.
— А зачем выбираться? — спросила Росица. — Университет — тоже неплохо».
Нет, это не инструкция о том, как распалить в старшем гнев. И не выдача индульгенций. И не одно презрение к тем, кто зачал, выносил и воспитал, как в «Юродке», о чём с возмущением догадался Алексей в самый первый раз. Все первоначальные эмоции его будто подёрнулись нежной болотной ряской, и теперь он видит, что оба его ребёнка сожалеют. Просят прощения на свой бунташный лад.
Потому что жизнь за пределами сегодняшнего дня как ампутирована вместе с эмоциями.
Потому что Алек до той странной операции и после неё — две разных личности, хотя и сознаёт себя одним и тем же существом. Сознание — лишь пуповина, — соединяющая прошлого и настоящего человека. Сознавать — вовсе не значит являться.
