А Эрмел вновь вопрошал у Лэнии, согласна ли она быть его супругою, и она вновь, все тем же голосом отвечала, что да — согласна. Тогда и в третий раз, словно не слыша ее ответа, вопрошал Эрмел, и в третий раз получал ответ, и все тем же тоном — правда — теперь она шагнула к нему, и распахнула объятия, будто бы он и на самом деле был драгоценный суженный ее. А Эрмел схватил ее за руку, и резко дернул, притянул к себе, вскрикнул было:
— Обман! Да — я сам себя обманул! Да и что ж, и что ж?! Пусть и так — ну же — ты призрак, мною созданный… ты… согласна, значит, стать моею супругою?
— Да, да! — все с тем же спокойствием отвечала Лэния.
— Не-ет!!! — взвыл вдруг Эрмел.
И тут же многочисленные цвета стали стремительно сменяться одним черным цветом. Сначала это был еще не очень густой цвет, но потом стал пронзительным, до рези черным, чернота клокотала, сама себя поглощала, но тут же и разрасталась из своих глубин, трепетала, дрожала, едва не раскалывалась, и тут вновь вопль: «НЕ-Е-ЕТ!!!» — он жаркую волною обдал всех стоящих, и тут же, закручиваясь в отчаянном вихре, прозвучали слова:
— Не тот ли день в бреду верченья
В порывах ветра вспоминал?..
Ах, как же мучит вдохновенье,
Да разве ж кто-то так страдал?!
И мне уж не найти дорогу,
Тебя, тебя мне не найти,
И тошно мне молиться богу —
Я этот мир хочу смести!
Не вы в веках ведь тосковали,
Не вам ведь боль мою понять,
Вы проходили, создавали,
Чтоб время стены разрушать.
А я, хозяин преисподней,
Злодей и ворон во плоти,
Владеющий заклятий сотней,
Я жажду это все смести.
Да — чтобы красная зарница
Взвилась здесь с громом до небес,
Чтобы истории страница,
Вписала: «ЭТО ЗЛОБНЫЙ БЕС!»
И Эрмел бешено расхохотался, и вновь завопил:
— Да-да! Я бес! Я жажду вас смести! Проклятый мир, проклятые законы этих божков! Как же я их ненавижу! Как же ненавижу — жалкие, ничтожные, проклятые божки!.. Не хотели ее вернуть, ну ладно же! Ладно!.. Я бес! Я ЗЛОБНЫЙ БЕС! Да — плохой, мерзкий, и никогда не способный узнать, что такое настоящая любовь! Мерзкий, мерзкий — сотню раз мерзкий бес!
— Но я же люблю тебя… — в голосе Лэнии была нежность, но это было такое поддельное, неприятное чувство, которое выдавливает из себя плохой актер совсем это чувство не понимающий.
— Хорошо же — узнаете вы меня! — вскрикнул этот, кипящий чернотою Эрмел, и еще раз дернул Лэнию, да с такой силой, что у нее отскочила рука. Отскочила у самого плеча, однако крови совсем не было — стали видны ссохшиеся жилы. И ничего не изменилось в лице этой куклы — все тем же бесцветным голосом вещала она:
— Люблю тебя, и всегда, всегда тебя любить буду, если только пообещаешь, что не будешь больше творить зла, что изменишь всех их…
— Жалкая ты подделка! Тварь!!! — надрывался Эрмел, и вот схватил ее у горла, и, сжимая, стал поднимать в воздух.
Это было уже что-то настолько дикое, святотатственное, что многие эльфы закрывали лица и падали на колени, некоторые стенали, но показались так же несколько лучников, которые выпустили свои стрелы, и все эти стрелы попали в клубящуюся чернотою длань Эрмела, ослепительно полыхнули и…. были обращены в ничто — Эрмел даже и не заметил этого — он продолжал сжимать шею Лэнии, и голос ее, хоть и искажался, продолжал вещать все те же слова:
— Вот видишь… — выдохнул Келебрембер который только мельком взглянул на это, и вновь, ища поддержки, обернулся к Фалко. — …Видишь — это и стоило сделать. Не изменить предначертанного….
— Да, да… — вздохнул Фалко, и тут же потупился — чувствовал себя усталым, побежденным.
В эти мгновенья вспоминал хоббит, как шумит, волнуется, рокочет грозное, темное море, как несутся на каменистый, истерзанный брег бесчисленные волны, и сам он идет, седой, измученный — идет, роняя жгучие слезы навстречу им. Ах, как же шумит, волнуется, рокочет грозное, темное море, как несутся на каменистый, истерзанный брег бесчисленные волны, и сам он идет, седой, измученный — идет, роняя жгучие слезы, навстречу им. Ах, как же шумит, рокочет это никогда невиданное им море! Как же, пенясь, ярятся эти грозные валы! А за спиной — истерзанные скалы, а над головой — темное, стремительное небо. И ведь нигде, нигде поблизости нет их — сынов его, и, стало быть, уже свершилось. И ему казалось, что — это непременно должно свершиться, а та же, все то, что окружало его ныне, лишь мгновенье разделяло, и также казалось ему, что все эти, нынче окружающие его лики уже мертвы, и никак, никак не изменить предначертанья…
А все те травы, цветы и молодые древа, которые так ясно, так красиво начали было расцветать, теперь стремительно меркли, опадали к земле бесцветные, пожухшие, тоже же раздался голос Эрмела:
— Ну что же — представление окончено. Все. Сцена закрывается.
* * *
Что же — теперь перенесемся к Робину, исчезновение которого в Эрегионе еще не было замечено потому, что все пребывали в растерянности, а Фалко так истомился, что больше глядел себе под ноги, нежели по сторонам.
А, между тем, Робин был оставлен в то действительно удивительное, очень редкое для него мгновенье, когда он проявил яркие чувства — отдернулся назад. Вскрикнул. Чтобы он проявил такие яркие чувства, он должен был увидеть что-то действительное, а так оно на самом деле и было. Тот проход, по которому он полз, неожиданно расходился в пещеру с очень плавными, зеркальными стенами. Представьте, если бы вы попали во внутренности огромного, вытянутого куда-то безгранично далеко пузыря. За пределами этого пузыря был мрак, но легкие радужные блики пробегали по его поверхности, и, там где сталкивались, образовывали какие-то стремительные, быстро ускользающие образы. Лишь несколько мгновений продолжалось это, а потом — эти легкие, радужные потоки заструились со стен «пузыря» к его центру, и там появился облик, сколь милый, столь и часто им вспоминаемый — это была Вероника, и не поддельная, мертвенная статуя — о — Робин бы сразу понял, если бы это был бесчувственный слепок. Нет — эта Вероника была восхитительно живая, что же касается размеров, то они не имели уже никакого значения. Вот он и вскрикнул, и отдернулся, не в силах принять такого огромного, неземного счастья; тогда же он испугался, что ей, милой его Веронике, может что-то грозить — и тут же заструились со стен огнистые волокна, засияли вдруг с ослепительной, могучей силой, и сжались в какое-то смешенное подобие ворона и дракона — не успел он еще опомниться, а это нечто уже налетело на Веронику, и вот смешалось с нею — теперь в центре залы плыло клубящееся, с мольбой зовущее его облако. Робин прокричал что-то, из всех сил дернулся, и вот вывалился в этот пузырь, вот заскользил стремительно по гладкой поверхности, и, вдруг, оказался прямо пред этим темным облаком, вытянул к нему руки, и вот уже облако распалось, и увидел он прямо пред собою милую, так ясно улыбавшуюся ему Веронику. Вот, что она ему шептала:
— Минули дни лишений, боли,
Когда один, в ветрах ходил,
И никогда, и никогда уж боле,
Не скажешь ты: «Ах, я один»
Минула тяжесть испытаний,
Все муки, милый, позади,
Теперь предел любви мечтаний,
Теперь лишь вечность впереди.
Ты искупил своим страданьем,
У смерти вымолил меня,
Ты прожил жизнь с одним мечтаньем,
Ты, полный дивного огня.
В чертоге вечного сиянья
Мы вместе, вместе будем жить,
Забудешь ты года отчаянья,
Ты свет и радость будешь пить!
И тут же она подхватила его своими дивно легкими, да почти невесомыми, прохладою… ах, какой небесной, звездной прохладою веющими руками, повела куда-то в сторону, и тут же закружила в восторженном, небесном танце. И это не было виденьем — это была жизнь, и, в то же время столь выбивающаяся из привычной ему трагичной жизни, что… а что, впрочем, все эти скучные определения и описания?.. Они ли могут передать тот восторг, который чувствовал Робин в те мгновенья?.. Нет — не земными словами то описывать: он чувствовал, что величайшая его мечта сбылась!!! Это было прекрасно!!!
Вы знаете — вот пишу сейчас, а в глазах моих сияют слезы, а на устах — улыбка теплится — так приятно писать что-то действительно хорошее про своих героев. Ведь это же так, на самом деле, редко выдается! Ну, вот и дошел наконец то — хоть немного счастья, в окружении этих страданий. Тут бы и остановиться, и помечтать бы побольше, но всякое счастье такое кратковременное! Только глазом моргнул, а оно уж и улетело… Так было и с Робиным — только, казалось бы, начал он кружить, а тут надвинулся ропот дракончиков:
— Отец, отец! Что там, скажи! Если какое-то чудище, так мы его!..
