Да — и на этот раз, смею вас уверить — это не было совпаденьем. Этот холм который взрастила мать-земля над могилою Вероники, всегда, и в зимнею, и уж, конечно, в весеннюю пору, сиял цветами. Вот идет, бредет среди снежных равнин одинокий путник, он усталый, одинокий, вокруг воет снежный ветер, где-то поблизости и волки и орки, и так ему плохо, и до дома, до милой так далеко! И, вдруг, засияет где-то впереди, среди снежных ненастий этот дивный, легкий свет — и бросится к нему как к маяку, как к оазису путник, вот упадет на эти дивные цветы, целовать их станет, слезы у него благодатные польются, и будет он лежать на этой теплой и ароматной, словно каравай хлеба, земле, и ведь силы ему новые прибавятся, и пойдет он дальше с сияющими очами, и с верой, что за всеми метелями, за снегами, за холодом — цветет, сияет милый край. А теперь то боль во была весна, пусть и ранняя, пусть и снег еще во многих местах лежал, но ведь сияли уже во многих местах прогалины, и там, на прогалинах этих, красовались, словно вкрапленья лазурного неба, подснежники. И холм возвышающийся над этими полями торжествовал! Торжествовал этому новому пробужденью природы, торжествовал свету солнца, ветру благодатному, пению птиц из дальних стран вернувшихся…
И Робин, вытянув руки, широкими прыжками мчался к этому холму — да он и вовсе своих ног не чувствовал! Тот ветер, который обвил его, когда он только вбежал в эту долину, теперь подхватил его, и нес его так легко, словно на крыльях. Он только касался земли, легко отталкивался от нее, и перелетал уж бог весь сколько, чтобы только вновь оттолкнуться. А холм рос подобно чувству любви. Да — как это святое чувство, если оно только искреннее, истинное, начинаясь с чего-то незначительного, все разрастается, все новым и новым полнится, и нет этому ни конца, ни краю… И вот это-то чувство и выразил тогда Робин:
— Среди миров, среди светил,
В красе сияющих лучей,
Поток незримый проносил
Сказанья предначальных дней.
Тогда ни звезд, ни красоты,
Но версты полные той мглы,
В которой хаос пустоты,
В которой мысли лишь светлы.
И там, в веках, один блуждал,
Со стоном громким там носился,
А то с печалью вечной спал,
С небытием извечным бился.
Один в клети, совсем один,
Но он родил и свет, и пламень,
Среди холодных, темных льдин,
В которых был вморожен камень,
И слово вечное: «Любовь» —
То слово предначальным было,
В нем мир весны, и жизни кровь,
Оно ведь клеть его разбило,
Росло в безбрежной пустоте,
Безбрежным светом наполняя,
Среди миров и на листе,
В росинке светит — чувство прославляя.
Но здесь, в это прекрасное мгновенье, с чувством горечи, конечно же, я вынужден оставить Робина, а как бы, право, хотелось писать и писать об его счастье, но я переношусь в Эрегион, где поток событий начавшийся с приходом Эрмела не уменьшался, но, напротив — с каждым мгновеньем все нарастал и нарастал, не давая участникам этих событий ни мгновенья покоя.
* * *
Итак, Эрмел заявил, что представление окончено, а, между тем, уже из всех гробов, которые стояли там, успели подняться эльфы — чудовищные, бесчувственные пародии на тех действительно славных в древности эльфов — живые куклы, которые причиняли родным и близким несказанные мученья — и плач и проклятья наполняли воздух — «куклы» беспомощно озирались, и каким-то образом узнавали своих близких (иногда, впрочем, и ошибались), и шагали к ним, с распростертыми объятьями, вещая всякие пустые слова.
Эрмел раздраженно махнул рукою, и вот все эти куклы попадали. Да — все это было и дико и святотатственно, и эльфы, итак уже измученные всякими ужасами, просто стояли, и не знали, что тут предпринять, как избавиться от такого ужаса. Конечно, наибольшую боль испытывал Келебримбер, впрочем, опять-таки, не словами описывать, что пережил он, когда увидел, как у дочери его была оторвана рука, а потом сломана шея… но тогда в волосах его прибавилась седина, а глаза мученические, жгучие, словно кто-то еще больше накал — теперь в них совершенно невыносимо глядеть было. А Эрмел все повторял:
— Да, да — представление окончено. Пройдемте во дворец, потому что теперь пора и делами заняться.
Тут среди эльфов стал нарастать ропот, который был прерван фигурой Мелькора, который поднялся над Серыми горами. И тогда этот, перекатывающийся черными цветами Эрмел, обернулся к нему и очень был удивлен — в голосе его послушался непритворный испуг:
— Хозяин?.. Ты вернулся?.. Ты… В полной силе своей — в том обличии, в котором мы встречались… Значит — опять ты будешь властвовать?..
Та наполняющаяся молниями стена тьмы вздымалась все выше, и вот новая тень пробежала по недавно возродившейся, но теперь вновь засыхающей долине. Эльфы стояли совсем бледные, в растерянности, ища хоть какой-то поддержки, оглядывались друг на друга, но даже и самые могучие маги и воители ничего не понимали, и чувствовали себя жалкими, неприкаянными. Повторяю — даже Эрмел был в растерянности и испуге.
— Мелькор! Мелькор вернулся! — вскричала одна эльфийка, и ужасен был тот голос.
Те эльфы, которые сохранили еще клинки, теперь роняли их, и тихо плакали и обнимались, прощаясь друг с другом. Вот один из эльфийских князей воскликнул:
— Поднимем оружие, и умрем, сражаясь… Мы обречены против такого врага…
Вторая часть прозвучала куда более убедительнее, чем первая — все и так понимали, что вся их сила против Мелькора — ничто, и потому никто даже не нагнулся за своим оружием. Но вот зловещая туча, достигнув наибольшего своего могущества, разом исчезла. Сияло там спокойной лазурью небо ясносводное, и, казалось, что — это опять наваждение было… только вот дрожь не унималась, только вот клинки по прежнему на земле лежали.
Эрмел постоял еще некоторое время недвижим, вглядываясь в ту часть небес, а затем — достал из кармана небольшое, сияющее золотистым светом блюдце. Он положил его на открытую хрустальную крышку одного из гробов, после чего принялся шевелить губами — вновь нашептывать какое-то неслышное иным заклятье. И тогда из глубин блюдца поднялось золотистое яблоко, и тут же стало выделывать по его поверхности круги — с каждым кругом блюдце разрасталось, и поверхность его пошла дымкой, которая, впрочем, вскоре расступилась, и предстало ущелье. Всех оглушил вой ветра, а вместе с ним исступленный вопль Робина, который ревел мрачное свое стихотворенье. Поддаваясь общему чувству, все эльфы двинулись вперед — передние ряды плотным кольцом склонились, а те, которые стояли сзади, взволнованными голосами спрашивали, что же там происходит…
— А-а-а… — еще в растерянности, еще не понимая, как такое могло произойти, вытянул Эрмел. — Это, стало быть, один из Них ушел. Не усмотрел… Впервые за эти годы не усмотрел! Ладно, хорошо же… То есть как — он не в моей власти сейчас что ли…
Речь Эрмела текла все быстрее и быстрее, и хотя слова звучали отчетливо — они почти сливались в погоне друг за другом, и невозможно было за ними уследить.
Конечно, в первый ряд к зеркалу пробился и Фалко с неизменным Хэмом — стал пристально вглядываться, и, увидев, что, действительно, среди братьев нет Робина, пронзительно вскрикнул его по имени, побледнел, задрожал, ибо впервые за все эти годы, любимый сын был вырван от него, и тут уж, склонившись над самым ревущим блюдом, из всех, надрываясь, прокричал его имя. И Робин услышал бы его, да в это время распахнулась пред ним равнина, над которой живой горою сиял холм, и тогда кровь в нем вскипела, да и в голову ударила, в общем — он уже ничего и не слышал, и новый, восторженный стих завел, который, опять-таки, все бывшие там эльфы слышали — и слушали не смея пошевелиться, все в ожидании какого-то чуда.
— Р-о-о-б-и-и-н!!!! — зашелся в вопле Фалко на которого и взглянуть то было страшно — так волновался он за своего сына.
И вот он чуть отодвинулся от блюда, и тут же метнулся на него, думая оказаться там вместе с сыном своим. Однако, хотя из блюда исходил сначала ледяной ветер, а теперь благодатное тепло — поверхность оставалась твердой, и хоббит только ударился об нее — вот обхватил блюдо руками, и держал так, перед самым лицом, зовя сына, то шепотом, то криком…
— А-а-а, Робин!!! — вдруг встречал с неожиданной страстью Эрмел. — Вырвался, умчался-таки к своей цели, к драгоценной своей, ненаглядной, и, ведь, без моего ведома! Но, все равно, ведь над ним тяготит рок, ведь совсем немного без моего участия прожил, а сколькое уже свершить успел! Значит, к любви своей стремишься! Значит, не забыл свою Веронику?!! К любви, к любви… Да что ж такое — эта любовь? Как мне то ее вернуть, как мне то с такой силой, как он совладать?! Ну, сейчас мы с тобой потолкуем!..
