Итак, десять несчастных, десять мучеников, пребывали в одном из самых страшных, из выпавших на их долю кошмаров. Их окружали жуткие призраки, которые разрывались и брызгали кровью; иногда, среди нагроможденья отрубленных конечностей, виделись дорогие лики, слышались знакомые голоса, но, спустя лишь несколько мгновений — это уже перебрасывалось в кровавые, жуткие образы, и вновь все визжало, и перемешивалось, и набрасывалось на них. Одним словом — это был бред, это была горячка, причем тягчайшая, какая может прийти разве что пред смертью, да и то — какому-нибудь страшному грешнику. Однако — эта горячка не проходила, не обрывалась смертью, но только все большей мощью набиралась. Ярость их переполняла, ярость ослепляла, и они рубили жутких призраков без разбора, так что, если бы им на пути попались эльфы — так они бы и не зарубили. Потом некая сила подхватила их в воздух, но они и тут не могли остановиться — все наносили и наносили удара — теперь уже вслепую….
Но, конечно, ворон не мог допустить, чтобы орел унес его добычу. Он слишком много сил потратил, чтобы их — да, пожалуй, он ни к чему еще не прилагал столько сил, как к этим десятерым фигуркам. И вот все драконы натешились уже вдоволь, и, вспоминая, с каким азартом испускали из себя огненные потоки, отдыхали, нежились в облаках — все они почувствовали волю своего господина, она словно кнут их подстегнула, и все они, с оглушительными завываньями, бросились наперерез ворону, которого, по правде, опасались, и от того ненавидели еще больше. Вот он — сияющий, подобно белой звезде, вырвался из тяжкой облачной массы навстречу родного ему звездного неба — однако, и драконы не отставали. Они, спеша с ним поскорее расправиться, выпустили толстые огненные колонны, которые, во множестве столкнувшись, издали такой грохот, какой издало бы целое скопище молний, разом столкнувшееся с землею. Однако, орел не принял битвы, и не потому, что был один против целой дюжины отборнейших тварей, но и потому, что нес драгоценнейшую ношу, о которой надо было заботиться. Нет — теперь он думал только о том, как бы уйти, как бы достичь Валинора; теперь, прикоснувшись к ним, он прозрел, и понял, и кто они, и какая участь им уготовлена. Он прилагал все усилия — его тридцатиметровые крылья с гулом ураганного ветра рассекали воздух, и воздух поднимал ему подниматься — он взмывал почти под прямым углом к звездам, и драконы, как не поспешали они, как не выбивались из, отчаянно загребая своими черными крыльями — все-таки отставали от него — они выпускали вослед испепеляющие, ослепительные колонны, но орлу даже не приходилось увертываться, так как он вздымался быстрее…
Вопрос не в том, удастся ли орлу, унести их в Валинор — ведь уже предначертано, что нет, неужели же не ясно каждому из читающих, что отнюдь не в Валиноре они сейчас. Записывая эти строки, мне интересно иное — знал ли сам орел, когда летал от драконов, что попытка эта обречена? Он мог не знать — ведь это же не простой дракон был, но дух Майя, а, как известно, духи Майя наделены даром провидения. Но, ежели он знал все наперед, и знал, что им суждено ступить во тьму, зачем же он тогда боролся, пытался их спасти? Зачем сам Манвэ-всевидящий захотел этой обреченной борьбы? Задаюсь этим вопросом, и тут же вспоминаются давние, и не помню уж, где мною слышанные или читанные строки:
— Быть может, день сомнений темных,
Нахлынет, мраком захлестнет,
И в тех отчаяньях бездонных,
Вопрос о смертии придет:
«Зачем живу, когда все тщетно,
Когда лишь боль да мрак кругом,
Зачем святые мне заветы,
Когда все в космосе одном.
Когда ни дня, ни вдохновенья,
Ни света звезд, ни красоты,
И тщетно в сотый раз моленье:
„О жизнь, ответь, ответь же ты!“»
Ты вспомни мудрые сказанья,
На камнях, что в тише горят,
На коих лишь Луны мерцанье,
Да звезды далекие глядят:
«Не вам судить о начертанье,
О том чей светел, зол удел,
На ком лежит веков проклятье,
И кто для ада песню пел…
Взгляни в бескрайние просторы,
Повсюду жизнь — вперед, вперед,
Светил далеких вечны хоры,
Все ж движут к свету жизни род.
Кто с безысходным примирился,
Тот жалок, тот во тьме — слепец,
Тот в пустоте остановился,
И там уж ждет его конец.
Но движутся вперед светила,
И время с космосом идет,
Во тьме и в свете жизни сила,
И счастья час всех захлестнет!»
Да — он знал, и, все-таки, боролся, потому что в этом была его жизнь, потому что в этом был его долг…
А знал ли ворон, что им, все-таки, суждено попасть в его власть? Да, наверное тоже знал. Ведь и он был из рода Майя. Ну, а ежели знал, почему же так страдал? Почему, почему эти терзанья?.. Да, наверное, и терзания эти были предуготовлены роком, и он сам чувствовал, что он есть только игрушка малая… и он тоже пытался вырваться… Да — я не буду больше рассуждать об этом, так как на это просто нет времени.
Итак, ворон, чувствуя, что драконам не угнаться за орлом, сам устремился в погоню. Несколькими могучими рывками он взмыл на многие-многие версты, и, надо сказать, что, конечно же, такой небывалый стремительный взлет был невозможен без волшебства. Он замер в той огромной выси, и страшный, леденящий ветер нахлынул на него. Ему было жутко — ему казалось, что он слышит голоса звезд, но это уже не были слабые едва-едва слышные, из бесконечного далека приходящие, переливчатые колокольчик — нет — это был какой-то необъятный, со всех сторон сжимающийся, беспрерывный звон. Бесконечность полная непознанных образов — он страшился ее, потому что чувствовал собственную от нее отчужденность; чувствовал, что — это не его царствие, и своими силами ему никогда не захватить этого непостижимого. И вот, издав громкий, яростный клич, чувствуя нестерпимую боль, чувствуя ледяные иглы, которые прожигали его темное тело — он устремился вниз, на орла… Вскоре произошло столкновение. Ворон, хотя ветер выкручивал его в другую сторону, все-таки вцепился точно в орлиные очи. Ну а орел, так как когти его были заняты, мог сражаться только клювом и крыльями. Он уже ослепший, но никак не выказывающий своей боли, чувствуя как черные когти погружаются все глубже и глубже в его плоть, уже понимал, что его противник более силен нежели он сам, и, более того, уже ослепший, чувствовал, как этот ворон все разрастается, постепенно окутывает его словно темное облако. Орел понимал, что в Валинор ему не прорваться, и не мог избежать некой досады, что Манвэ сам не сойдет со своей горы — ведь не зря же его звали вершителем судеб Среднеземья, и он мог одолеть этого ворона и помочь несчастным, коих до этого орел хоть и не знал до этого, но уже успел полюбить, как меньших братьев своих — почувствовал всю глубину их страдания. Но, уже понимая, что ему не удастся вырваться, испытывая боль (а когда сталкиваются два противоположных духа, они могут причинять друг другу боль) — он не переставая думал, чем бы, все-таки, мог помочь этим мученикам. Ничего не видя, он, все-таки, чувствовал, что ворон тянет его вниз к земле, чтобы разбить о ледяные уступы, а потом, очнувшись (ибо духи Майя не знают смерти) — был бы уже в одиночестве, а они…. она бы уже были…
И ему, все-таки, удалось направить полет не прямо к земле, но чуть в сторону — он знал, что с каждым отчаянным взмахом крыльев преодолевает огромные расстояния, он разрывается его плоть, но, все-таки, он еще боролся, он взвился в небо над Серыми горами, и гномы-дозорные, которые следили за окрестностями из сторожевых башенок, прорубленных на вершинах некоторых скал, видели небывалую, ярчайшую комету, которая стремительно летела по небу запада и на восток — комету, вокруг которой клубилась тьма, и из которой сыпались серебристые звездные искры. Упоминание об этой ночи можно найти в хрониках Казадского царства, сразу же после полных горькой печали строк о том, как пытались они прорваться на помощь к Эрегиону, как полчища троллей во главе с Барлогами, сдерживали их у Западных ворот…
* * *
Теперь представьте себе чудеснейший и благоуханный тепло-прохладный день апреля в дубраве… Ах, я, к сожалению, уверен, что читающий эти строки, никогда, никогда не видел столь прекрасного леса (ну, разве что в снах — в самых счастливых и светлых, и теперь уж, к сожалению, должно быть, почти позабытых). Такие сады не растут больше, и не люди, ни даже эльфы не могут их растить. Попытайтесь увидеть хоть блеклую тень того, что даже самый искусных мастер пера может выразить лишь поверхностно. Представьте живой сад, где каждая веточка, каждый листик не только увиты сиянием небес, но и собственным, исходящим из глубин сиянием, радуют глаз! Да что там радуют!.. Вспомни-ка, как ты во дни юности своей был влюблен, вспомни, как ходил с этим милым образом дни и ночи, какой восторг одно воспоминание об этой родной, нежной душе приносило — представь же, что ты в объятиях этой любящей души, что ты в бесконечном, райском парении, представь, что самая светлая из твоих грез свершилась — и вы, слитые в единую душу… да что говорить — можно ли описать рай?! Может ли страдалец описать рай?!.. О небо, небо — я стараюсь, и если вы представили такое дивное состояние (а это почти невозможно представить — для этого надо над миром вознестись), если вы, все-таки, представили это, так это и даст вам представление о той апрельской дубраве…
