Минуло, однако, довольно много времени, прежде чем он пал у заветного гномьего озера Калед-Залема. Неподалеку возвышалась довольно высокая белокаменная башня, которая казалась безжизненной, но на самом деле — это было не так — день и ночь там несли дозор гномы, и, как только видели приближенье вражьей армии, извещали о том подгорное царствие, а так же — защищали озеро — если бы вздумали орки как-либо осквернить священную глубину, то их непременно настигли бы стрелы. Но орки никогда и не подходили к озеру — они знали, что в нескольких шагах силы иссекают, а стоит только склонится над водной гладью. как тела обращаются в камень…
Итак, возле этого озера, на ковер из трав рухнул государь Келебрембер. Он лежал, целовал эти душистые, сочные травы; подтягивался, цепляясь за них, и вот, наконец, склонился, склонился над самой водной кромкой. И, когда он подполз к водной поверхности, когда склонился над ней, и увидел сияющие там, в бездне, соцветия ночного неба (в то время, как вокруг сиял день) — поверхность эта раскололась неожиданным стремительным рывком, и вырвались из нее когти ворона, и увлекли государя вниз, в хаос… Кругом вихрились какие-то неясные, расплывчатые образы, но над всем возвышался зачарованный глас:
— Хочешь ли вновь увидеть дочь и жену свою!
И изможденный, едва живой государь Келебримбер, не в силах противиться, не в силах хоть бы подумать о чем-либо связно, выкрикивал в болезненном, пронзительном чувствии:
— Да! Да! На все готов! Только избавь ты меня от этого мрака — ведь на все то уже готов, лишь бы только от боли этой избавиться!.. Лишь бы только… — он даже и договорить не смог — весь обратился в рыданья.
— Ну ничего, ничего… — усмехнулся ворон. — Теперь ты в моей власти — теперь ты уже не свернешь с предназначенной тебе дороги, исполнишь то, что нужно… Слушай же…
* * *
У Аргонии не было кольца, которое бы придало ей силы, чтобы бежать не останавливаясь через все Среднеземье. Но у нее была страсть — жгучая, самоотверженная любовь к Альфонсо, и эта то страсть придала ей сил бежать не час, не два, но половину суток — бежать с такой скоростью, что мало кто за ней мог угнаться. Конечно, не слышала она отчаянных, измученных выкриков Маэглина и Барахира, которые бежали следом, которые совершенно и едва переставляли ноги. Они бы давно уже упал, если бы не боялись остаться в бесконечном мраке — да — весь мир представлялся им теперь этаким безысходным, мрачным облаком, в котором не видели они больше цели своей жизни — как звезда золотая была для них Аргония, и где-то на половине этого жуткого бега, когда Маэглин стал кашлять кровью, он же, прорываясь через этот надрывный кашель, страстно потребовал у Барахира:
— Ведь ты же был рядом с ними! Так долго был! Ведь ты должен знать стихотворенья, чувства — они же и сами воодушевились! Расскажи — молю — расскажи хоть одно — придай сил!.. — и тут, все еще продолжая кашлять, сам вдруг застонал неведомо когда, неведомо где сложенное стихотворенье:
— Дай мне крылья для полета,
Дай мне сердце для любви,
Дай мне хоть немного света,
Вновь ты в небо позови!
Дай вздохнуть мне полной грудью
Неба, ветра и полей,
Вместе с пухом мне умчаться,
Ввысь от старых тополей.
Дай мне сил, звезда святая,
За тобой, мой свет, идти,
Среди рева бурь, мечтая,
Рай для сердца обрести.
Быть может, он и сам тогда придумал эти строки, но ему все казалось, что он их слышал… быть может от Робина, быть может и от ворона — ведь чувства всех их так часто пересекались, были очень даже одно на другое похоже — все они, сами того не осознавая, пересеклись, слились многими гранями своего истерзанного, противоречивого сознания, как бы частью одного организма уже были… Но, как бы то ни было — стихотворение это придало им сил, и они, по прежнему качаясь из стороны в сторону, поддерживая друг друга за руки, продолжали свой бег за Аргонией.
А она бежала до тех пор, пока под ноги ей не попала какая-то коряга, и она не упала, и не в силах уже была подняться, но только проползла еще немного, хватаясь рукою за выпирающие из земли корни. Нет — не было больше сил — ведь есть же такой предел в человеческом теле, когда после многих-многих часов утомительного бега, несмотря на всю страсть душевную, не остается уж ничего — и пусть душа то рвется, но оно уже не может пошевелиться, но только все глубже и глубже в темное забытье погружается. Она и не заметила, а, между прочим, это был уже тот поздний час, когда глубокий вечер переходит в таинственную, чарующую ночь, и на бархате небес разгораются первые звезды. Рядом с ней пал Маэглин, вслед и Барахир — они задыхались, воздух стремительно, с пронзительным свистом вырывался из их легких; так же их сотрясали безудержные, один на другой наползающие приступы кашля. То один, то другой все пытался что-то вымолвить Аргонии, и, наконец, прорвавшись через этот кашель, прозвучали такие слова:
— Теперь то мы передохнем… Хоть немножко — хоть до зари, ну а там… А там то с новыми силами и побежим дальше… Ведь никуда он не уйдет… Правда, ведь, правда?..
Они так старались выговорить эти слова потому только, что опасались, как бы не бросилась она дальше — ведь они то совсем обессилили, и чувствовали, что ни шагу больше не смогут сделать, но, в то же время, чувствовали и то, что, оставь она их в этом мраке одних, и всякий смысл дальнейшего существования пропадал — был бы только мрак, только бесконечное, беспросветное скитание в этом мраке… Но знали бы они, как эти слова подействую на Аргонию! Эти слова, как кнутом огненным подхлестнули ее душу: да что же я?! Да как же я могу покорятся этому мраку?! Забытье?! Так ведь сердце же еще бьется, еще кровь по жилам стремиться, стало быть — борись!.. Он же ждет меня! Надо бороться! Прорываться вперед, к нему, к единственному, к любимому моему!
И вот свершилось казалось бы невозможное — то тело, которое уже почти погрузилось в темную пучину забвения — вновь вытянуло руку, и, издав какой-то нечеловеческий, но скорее волчий вой, подтянулось. Она застонала, вся задрожала, силясь еще и голову приподнять, чтобы оглядеться.
— Нет же! Пожалуйста, молю тебя об этом! — страстно взмолился кто-то из ее измученных преследователей, но Аргония уже слышала их — ведь, как вы уже, должно быть, заметили, главной отличительной чертой ее любви от любви Вероники было в том, что Вероника не могла направить свою любовь одним лучом на кого-то одного, но, словно небесное светило, сияла для всех — всех чувствием своим душевным одаривала, то Аргония, напротив, все чувства свои несла одному, любимому. И за пределами этого любимого, ради которого она, не задумываясь, пошла бы на вечные муки, — за его пределами существовали только блеклые тени, чувствия и страданиях которых уже не значили для нее ничего.
И вот, в величайшем напряжении, ей удалось-таки поднять голову, и увидела она, что впереди темные, нависающие силуэты ветвей расступаются, и там, в бархатной небесной глубине, сияет звезда — прямо на нее смотрит, такая яркая, такая чистая, на небе были и иные звезды, но Аргония видела только эту одну, единственную — первую из всех, увиденных ею, и ей казалось, что чувствие ее — чувствие невыразимое никакими словами, начало свое воплощение в этой неизъяснимо прекрасной, из иных, лучших сфер сияющей звезде.
Она хотела было вытянуть к этой звезде руку, взмолиться, чтобы придала она ей сил, но не смогла — поняла то, что всякие мольбы были бы теперь лишними, что главное — это то, что она в сердце своем чувствовала. И она, уже не опуская головы, хватаясь за все новые и новые попадающиеся на пути корни — подтягивались все вперед и вперед. И те двое, которые уже кашляли кровью в разодранной ветвями одежде, все покрытые старыми и новыми ушибами — они, скорее не на людей, а на каких-то лесных духов похожие — они, если бы только могли — издали бы отчаянный, заунывный вой голодных волков, но, конечно же, сил на это у них не было, и они, скрежеща зубами, чувствуя, что от перенапряжения умирают — все-таки поползли вслед за нею…
Это был какой-то один из многочисленных лесов и перелесков, которые чередовались с полями между Лотлориеном и садами энтов. Именно на одно из таких полей, и удалось выбраться Аргонии; она тут же перевернулась на спину, и теперь уж не могла не видеть бесчисленного множества звезд, и Млечный путь — и, все-таки, все те звезды были лишь обрамлением, были лишь тенями, и даже когда стал восходить увенчанный Силлмарилом Эллендил — даже и он, ярчайший, был лишь блеклым призраком — в той звезде видела она своего возлюбленного… Но при том она чувствовала бесконечность неба, чувствовала будто душа вырывается из этого несовершенного тела, но… конечно же все еще оставалась на земле, пленницей своего тела. А потом она поднялась… и вы не спрашивайте меня, каких это трудов, каких мук ей это стоило, какой пыткой было потом заставить это ненавистное тело сделать хоть один небольшой шаг! А чего ей стоил дальнейший бег! А как она почти падала, но потом, все-таки, выпрямлялась и бежала все вперед и вперед. Голова клонилась вниз, и она не знала, удастся ли ей держаться голову поднятой, или это только видение — но, все равно, в каждое мгновенье этого напряженного бега она видела ее… звезду свою — иначе бы и шагу не сделала. А за ней тихо стонали, скрипели зубами, опирались друг о друга, чтобы не упасть Барахир и Маэглин. Они почти умирали, но тут же и возрождались, видя пред собой ее золотистое сияние… Ведь верно же поется в древней песне:
