Даже сегодня мне, взрослому человеку, трудно скудными средствами языка выразить наши тогдашние ощущения.
Мы видели, мы осознавали, что можем получать информацию о своих действиях в будущем и использовать её, чтобы влиять на настоящее.
Наверное, сейчас это можно так сформулировать.
Но тогда нас переполняло чувство, что мы обладаем особой, тайной властью.
Власть — это какое-то грубое слово. Но чувство наше не было грубым. И впервые оно возникло, когда мы помогли другому человеку, фрёкен Грове.
Мы стояли в зоопарке перед новеньким слоновником и размышляли о том, на что мы способны, о том, что мы можем получать знание из будущего, и тут один из слоников подошёл к нам. Он вытянул свой хобот, обхватил им Лизу за талию, поднял её и осторожно посадил себе на спину.
Присутствующие остолбенели. Движения животного были такими ловкими и одновременно такими осторожными, что, казалось, перед нашими глазами замедленная съёмка. Никто даже не вскрикнул, скорее всего, даже не успел испугаться — а Лиза уже сидела на спине слона, прямо за ушами.
Она смотрела поверх голов посетителей. На расходящиеся дорожки зоопарка. Смотрела на нас с Симоном. Лицо её сияло. Я знал, что в эту минуту происходит что-то очень важное.
*
Что происходило с ней внутри, мы узнали на следующий день.
Лиза назначила нам встречу в бочке, как обычно в то время, когда все остальные дети спали. Светило солнце, но было холодно. Мы сидели за столом, Лиза положила перед нами несколько маленьких голландских сухариков с глазурью. Вроде тех, что нам когда-то давала фрёкен Йонна. Эти сухарики обозначали, что происходящее — некий ритуал, а в таких случаях важно иметь какую-то еду.
— Мы можем всё менять, — сказала она.
Мы сразу же поняли, что она имеет в виду.
Хотя это понимание невозможно было облечь в слова, наверное, даже сегодня невозможно. И уж тем более тогда.
Понимание это существовало в форме картинок. Некоторые были из прошлого, некоторые из настоящего, а некоторые из возможного будущего.
Мы взялись за руки. Это получилось само собой. Мы этого никогда не делали, никогда прежде, но вот сейчас так получилось. Мы взялись за руки, мы сидели так, что получился круг.
В центре этого круга стали возникать картинки.
Мы увидели джунгли и сиреневую ящерицу. Мы увидели все те сны, в которые мы входили и которые покидали. Мы увидели Марию, спящую во время тихого часа вместе с другими детьми, на её лице — ещё не зажившие следы ветрянки.
Мы увидели, как мать Симона идёт по тоннелю, мы увидели её ещё до болезни, увидели Клауса, стоящего на канализационной трубе, площадку позади церкви короля Кристиана, где мы с Симоном познакомились.
Мы увидели «Мыслителя» перед лабораториями «Карлсберга». Мы увидели его осенью, в золотистых лучах низко стоящего солнца, у ног скульптуры кружились осенние листья. Мы увидели его зимой, бронзовые плечи были припорошены снегом, мы ёжились и нам казалось, мыслителю холодно, и, хотя он был металлическим, он был как живой и ему тоже могло быть холодно.
Мы увидели Лизиного тайного друга, Нильса Бора, увидели его жену, учёных, которые приезжали в лаборатории. Некоторые из них были лауреатами Нобелевской премии, мы не знали, что это такое, но мы всё поняли, мы видели их награды, видели церемонии вручения, видели в картинках, возникавших между нами, всё то, чего они добились.
Мы увидели площадь Кристиансхаун во время Карибского кризиса. Остановившийся транспорт, листовки, вагончик с сосисками, мы ощутили страх людей на площади и то, как он расползается по всему Копенгагену. Всё это мы увидели. Мы увидели фрёкен Кристиансен, всё то, что мы про неё знали. Увидели отца Симона, который изо всех сил пытается создать нормальную жизнь своим детям.
Мы увидели освещённые солнцем кусты возле бочки, на которых висели маленькие кислые красные ягоды. Увидели и услышали, как мимо пронёсся тепловоз, увидели густой дым из его трубы и через мгновение почувствовали его запах и вкус.
Мы, трое детей, сидели в бочке на Энгхэвевай. Но одновременно с нами здесь был и весь мир, с нами и вокруг нас. И мы знали, что можем повлиять на него. Мы сделали открытие, проникли в те глубины сознания, где спрятан какой-то ключ. Если ты имеешь доступ к этому ключу, ты можешь изменить мир.
Нам не очень было понятно, как будет выглядеть это изменение. Но этого понимания и не требовалось. Если ты в своём открытии добрался до самой сути, до самой сердцевины, ты знаешь — в твоей власти что-то изменить.
На мгновение в бочке стемнело, кто-то появился в проёме двери.
Потом вновь стало светло, в бочку вошла фрёкен Йонна. Она пригнулась и проскользнула внутрь, и теперь сидела за столом рядом с нами.
Только сейчас мы заметили, какая она хрупкая. До этого времени все взрослые казались нам примерно одинаковыми — все они всегда возвышались над нами.
Но когда фрёкен Йонна села к нам на скамейку, мы увидели, какая она худенькая, совсем как птичка. И совсем молодая. Кожа лица была нежной, словно у маленькой девочки.
Мы услышали сирену скорой помощи. Звук доносился не с улицы. Он долетал до нас из возможного будущего. Звук, который может когда-то прозвучать.
«Скорую помощь» в то время не часто можно было услышать, и сирена у неё была другая. Звук приближался к нам, и мы услышали, как машина затормозила перед детским садом.
Мы заглянули в наше здание. Перед нами возникли и открылись комнаты — как будто мы находились внутри. Мы увидели Рикарда Львиное Сердце. Он осторожно выбрался из спальни, где все спали после обеда. Ему это с лёгкостью удалось, потому что дежурная воспитательница тоже заснула. Он прокрался в игровую комнату, в которой никого не было. Взрослые сидели на кухне и разговаривали с экономкой и её помощницами, а Рикард тем временем поднял скамейку и снова собрал свои американские горки. Он забрался на шведскую стенку и бросился животом на скамейку, чтобы сразу придать телу наибольшее ускорение. От резкого толчка вся конструкция рассыпалась, Рикарда отбросило головой к батарее, и мы услышали отвратительный звук, когда его череп ударился об узкий металлический край.
— У него перелом черепа, — сказала фрёкен Йонна. — У него может быть перелом черепа.
Она сказала это спокойно, даже как-то задумчиво.
Мы услышали, как хлопают двери, как кто-то отдаёт короткие распоряжения, мы увидели Рикарда на носилках, услышали и увидели, как отъезжает ярко-красная машина «скорой помощи».
Всё это происходило в возможном будущем.
— Бывает так, — сказала фрёкен Йонна, — что одно происшествие может предотвратить другое, более страшное.
Больше она ничего не сказала.
И тут открылся настоящий мир.
Или точнее — он расширился.
Он ведь и так был открыт, он был открыт все эти три недели. Сегодня можно было бы, наверное, сказать, что мы непрерывно, на протяжении трёх недель, наблюдали разные фрагменты будущего.
Но теперь он открылся полностью.
У меня есть только одна иллюстрация, чтобы всё это описать. Мой отец был радиолюбителем, когда я был маленьким, он собирал детекторные приёмники. Однажды — думаю, это было в середине шестидесятых — они с мамой купили стереоустановку фирмы «Банг и Олуфсен».
Впервые я услышал её в гостиной, папа сначала включил свой приёмник, и в наушниках раздалось несколько тактов какого-то классического произведения — концерт симфонического оркестра Датского радио. Он осторожно снял с меня наушники и увеличил громкость стереоустановки.
Из больших колонок полился совершенно невероятный звук. Это был тот же фрагмент, что и в наушниках, но теперь мы, слушатели, — мама и я — на какую-то долю секунды почувствовали себя парящими в каком-то огромном пространстве, где каждый инструмент звучал отдельно, где мы слышали каждого музыканта. И пространство это ощущалось физически, чуть ли не зрительно.
Что-то вроде этого произошло в бочке, когда рядом с нами оказалась фрёкен Йонна. Пространство настоящего мира расширилось. Содержание этого пространства умножилось необозримо, количество связей между прошлым, настоящим и возможным будущим выросло в десятки тысяч раз.
