Мод кладет ладонь на деревянное перекрестье, и ладонь лежит на деревяшке, будто на чужом плече. Затем Мод поднимается, смотрит в петляющие вниз по склону древесные проспекты. Допустим, у тебя есть талант выживать – которого не было у бедняжки Джинни Плотц да и у папы, возможно, не было. В том, чтобы прибегнуть к своему таланту, вроде бы нет ничего плохого. Разве это плохо?
Так или иначе, Мод к нему прибегнет.
Той ночью, после того как дети приходят и уходят, Мод перебирает вещи, привезенные с яхты, кое-что – одежду, телефон, паспорт, документы на яхту – кладет в зеленый рюкзак, а потом долго-долго лежит, размышляя, можно ли доверять Леиным подсчетам. Поутру она разрезает парусный чехол и сооружает из него два свертка. В один складывает антибиотики, пятьдесят американских долларов (еще пятьдесят оставляет себе), остатки феннидина с подробными внятными инструкциями на коробке: по сколько принимать и при каких обстоятельствах. А также полдюжины тампонов – судя по всему содержимому кладовой, папа с мамой так далеко не заглядывали. В другой сверток Мод кладет книгу капитана Слокама, драные морские карты, бинокль, свой нож «Грин ривер» и два фальшфейера – но потом передумывает и один фальшфейер сует в сверток для Джессики.
Вечером они смотрят другой фильм – «Империя наносит ответный удар», – и хотя нескольких ярдов пленки, кажется, не хватает (в какой-то момент включается звуковая дорожка от совершенно другого кино – «Мятежа на “Баунти”» [54]?), дети увлеченно вопят, как на футбольном матче, а после киносеанса несутся на пляж, толкаются и валяют друг друга в песке.
Чтобы их угомонить, уходит почти полчаса, но когда все умыты, а последний мальчик на усталых ногах прибредает из нужника, Мод вместе с Джессикой заходит в спальни пожелать всем доброй ночи, а затем на вершине лестницы желает доброй ночи самой Джессике – поспешное соприкосновение рук в темноте, дюжина негромких слов. Спустя десять минут приходят обниматься четверо – Дженна, Коннер, Калеб и Фейт. Мод обнимает их, и они уходят. Она смотрит на часы, надевает часы на запястье. Ложится на постель, спит час, грезя о ночном небе, загустевшем от миграции сказочных птиц, чьи крылья на лету рябят лунным светом. Затем встает, переодевается в джинсы, футболку и фуфайку, но кроссовки (то, что от них осталось) пока не надевает. Велик соблазн вновь обрезать волосы, и покороче, но она лишь собирает их в кулак и перевязывает ленточкой от парусного чехла.
Свертки под кроватью. На одном «Т», на другом «Дж». Мод сносит их вниз, прислушивается, идет к двери церкви. Дверь отворяется не беззвучно, но широко открывать не нужно. Внутри Мод включает фонарик на батарейках и следом за лучом шагает по нефу в комнату за алтарем. Воображает, как внезапно столкнется там с мальчиком, но комната пуста.
Коробки стоят на скамье – там, где Мод видела их в прошлый раз. Она поднимает их по очереди. Две пусты, чувствуется сразу; третья весомее, и ее тяжесть пробуждается на весу. Эту коробку Мод ставит на пол, на ее место кладет свертки, берет фонарик в зубы, берет коробку в руки и возвращается к двери церкви, где останавливается, выключает фонарик и сует в задний карман джинсов. Дальнейшее она уже тщательно обдумала. Инстинкт подталкивал отпустить змей, но мысль о том, что на свободе очутятся полдюжины гадюк, наложилась в мозгу на кадры с босыми детскими ногами. И с собой гадюк тоже не возьмешь. И оставить их в комнатушке нельзя – едва ли это даже вопрос совести. Без Джессики дети могут и не выжить. Без Джессики Тео может попросту последовать за папиной тенью туда, куда уж там, по его мнению, папа уехал.
Мод относит коробку к морю, заходит в воду и топит, держит, пока не отпадает необходимость держать: через воздушные отверстия вода затопляет коробку и придавливает ко дну. Хватает минуты-другой.
У себя в спальне Мод сидит, пытаясь отдышаться. Сделанного не воротишь. Она смотрит на часы, надевает кроссовки. Уже завязывает шнурки, и тут дверь открывается, и в комнату проскальзывает фигурка. Лея. Она одета. Они не договаривались – или, может, девочка решила, что договорились. Так или иначе, Мод ей рада. Она надевает рюкзак. Теперь все – лишь касания и шепот. Они спускаются по лестнице, выходят на зады, мимо курятника, мимо сада за стеной и нужника. В одной руке у Леи палка; другой она держит за руку Мод. Ведет ее прочь от тропы, к низкому серому куполу водяной цистерны и пальмам. Полумесяц бросает на землю худосочные тени одиноких деревьев, кактусов, черных валунов. Фонарик не включают, толком не разговаривают. Мод запаслась водой, взяла несколько манго и печений, лепешку. Лея прихватила свою камуфляжную флягу – ту, что поднесла к губам Мод при первой встрече. Идти легко. Земля ровна и верна, однако ходьба по ночам – это тебе не ходьба днем. Глаза меняются; мозг предположительно тоже. Как-то в Бристоле, на третьем курсе, днем сидя в библиотеке, Мод пролистала какую-то журнальную статью – может, в «Селл» или в «Биоэссе», – и помнит про колбочки, палочки, родопсин; помнит, как сидела под окном, смотрела на предвечерние облака над бизнес-центрами и древними церквями, – молодая женщина, что порой, хоть и нечаянно, приводила людей в замешательство…
Лея останавливается. Находятся они, по всей видимости, нигде.
– Здесь? – спрашивает Мод.
Лея тычет пальцем. Сначала – металл размыт лунным светом – похоже на ручейки, узенькие речки, однако это железнодорожные пути, и до них сто ярдов, и они бегут по низкой насыпи между равниной и склоном.
Мод с Леей садятся в пыли, отпивают воды, съедают по печенью. Они ждут; плывет луна; поезд, разумеется, не придет. Поезд невозможно даже вообразить. Девочка прислоняется головой к плечу Мод, затем сползает ей на колени и спит. Мод смотрит на часы. Она толком не думала, что будет делать, если поезд не придет, а торчать тут всю ночь с ребенком нельзя. Еще час, максимум час – и надо возвращаться. И узреть гнев мальчика.
Затем в мир входит новый звук. Девочка открывает глаза и садится. За руку отводит Мод к низкорослому жалкому деревцу, калеке с худосочным кривым стволом, будто рост для него – мучение. Мод не понимает, откуда едет поезд, но Лея знает и оборачивается – на юг? – за несколько секунд до того, как вспыхивает прожектор. Теперь все зависит от скорости поезда, от того, насколько Леино воспоминание (приходила сюда в прохладе ночи с папой) правдиво, но судя по тому, как подползает прожектор – четкий конус желтого света, – поезд этот, как Лея и обещала, можно обогнать на своих двоих.
Но какой грохот! Рев, лязг, скрежет. Словно армия Старого Света на марше, колонна конкистадоров с осадными башнями, и награбленным добром, и потускневшими латами. Прожектор расталкивает темноту, являет глазам фантастичный марсианский пейзаж. Мод и Лея стоят, укрывшись за стволом дерева, наблюдают завороженно. Затем Мод наклоняется к Лее и говорит ей в ухо:
– Хочешь со мной?
Та качает головой, что-то отвечает, и Мод разбирает лишь слово «козы» (вообще-то смахивает на «слезы»). Мод кивает. Разговаривать теперь поздно. Она снимает риф-штерт, заколку на риф-штерте, и вешает девочке на шею.
Поезд почти с ними поравнялся – за двойным ветровым стеклом размазанное пятно света, десятисекундный кадр с машинистом, словно обмершим во сне. За первым локомотивом второй, пыхает выхлопами через прорези. Затем первый вагон, а затем и остальные: одни выкрашены белым, другие потемнее, у одних на боку слова – «АЛЬБРАС», «АНЖИН», «КОРПОРАЦИЯ ФМК», – у других водоворотные завитки граффити. А на крышах вагонов, точно на вершине высоченной стены, съежились тени людей, толпы теней, темно-синих на бледнеющей синеве неба…
Сколько проехало вагонов? Сорок? Пятьдесят? Пол – в четырех футах над полотном, а то и повыше, но на всех вагонах ступеньки и лесенки, целая надстройка из поручней и опор. Красный свет, мягкий и отчего-то прекрасный, обозначает конец поезда. Мод касается волос Леи, ее тепла. Затем приседает с рюкзаком за спиной, а едва хвостовой огонь рисует краснотой по ее лицу, вскакивает и пускается бежать.
