— Слушай, ты, я надеюсь, не распереживался из-за этого. Не распереживался ведь?
— Ну…
— Бобо, — рассмеялся он, — да у него прозвище — «Джентльмен». Он и вправду приятный парень, да ты и сам с ним разговаривал, просто мы чуток повздорили, всего-то.
— А что значит — пять очков?
— Слушай, тут простое недоразумение. Понимаешь, — сказал он, — люди эти — как персонажи в книжке. У них тут свой язык и свое представление о том, как дела делаются. Но знаешь что, — он рассмеялся, — когда я с ним встретился в «Цезаре», в конторе у него, как Бобо говорит — возле бассейна в «Цезаре», — ну, короче, встретился я с ним, и знаешь, что он все повторял? «До чего славный у тебя парнишка, Ларри». «Настоящий маленький джентльмен». В общем, не знаю, что ты ему там наговорил, но я перед тобой в долгу.
— А-а, — откликнулся я ровным голосом, подкладывая себе риса. Но внутри я так и хмелел от того, что настроение у него так улучшилось — тот же прилив облегчения я чувствовал в детстве, когда кончалось молчание, когда его шаги вновь делались легкими и слышно было, как он смеется, как напевает что-то у зеркальца для бритья.
Отец с хрустом разломил надвое печенье с предсказаниями, засмеялся.
— Смотри-ка, — сказал он, смяв предсказание в шарик и перебросив его мне. — Интересно, кто только в Чайнатауне это все придумывает?
Я прочел вслух: «У вас необычное приспособление для неудачи, ведите осторожно».
— Необычное приспособление? — спросила Ксандра, подходя к нему сзади, обнимая его за шею. — Звучит как-то развратно.
— Ах, — отец повернулся и поцеловал ее. — Развратный ум. Вот секрет вечной молодости.
— Ну еще бы.
13
— Я тебе тогда тоже губу разбил, — сказал Борис, который явно чувствовал себя виноватым из-за того случая с Котку, иначе с чего бы еще он вдруг ни с того ни с сего завел об этом разговор, прервав утреннее компанейское молчание в автобусе.
— Ну да, а я тебя башкой об стену приложил.
— Но я не хотел!
— Чего — не хотел?
— Губу тебе разбивать!
— А ей хотел?
— Ну, в какой-то степени да, — уклончиво ответил он.
— В какой-то степени.
Борис сердито выдохнул:
— Я ей сказал, что очень сожалею! Сейчас у нас с ней все в порядке, без проблем! И потом, тебе-то какое дело?
— Это ты разговор завел, не я.
С минуту он странно, расфокусированно глядел на меня, потом рассмеялся.
— Хочешь, кое-что скажу?
— Что?
Он склонил ко мне голову:
— Мы с Котку вчера ночью трипанули, — тихонько сказал он. — Нажрались кислоты вместе. Было круто.
— Правда? Где достали? — Экстази было легко в школе достать, мы с Борисом его пробовали раз десять, то были волшебные, немые ночи, когда мы с ним шатались по пустыне, дурея от одного вида звезд — но кислоты никто из нас еще не ел.
Борис почесал нос:
— А, короче… Мать ее знает этого страшенного старика, Джимми, который работает в оружейном магазине. Толкнул нам пять марок — не знаю, почему я купил пять, надо было шесть брать. В общем, у меня есть еще. Господи, до чего было классно.
— Правда? — теперь, приглядевшись к нему, я увидел, что зрачки у него чудные, расширенные. — Ты и сейчас под кайфом?
— Ну может, капельку. Я спал всего часа два. В общем, мы с ней совсем помирились. Было, знаешь — в общем, даже цветочки на постельном белье ее мамаши нам улыбались. И мы сами стали этими цветами, и поняли, как сильно любим друг друга, и как мы друг другу нужны, что бы там ни случилось, и как все уродское, что было между нами, на самом деле было проявлением любви.
— Ух ты, — сказал я, похоже печальнее, чем намеревался, потому что Борис свел брови и посмотрел на меня.
— Ну? — спросил я, когда он так и не отвел взгляда. — Что?
Он моргнул и покачал головой.
— Нет, так и вижу прямо. У тебя вокруг головы — дымка грусти, что-то типа того. Ты вроде как солдат, исторический деятель какой-то, который выходит на поле боя, а в голове у него все эти глубокие мысли вертятся…
— Борис, ты обдолбан просто в хлам.
— Не, не очень, — сонно ответил он. — Я как будто включаюсь и выключаюсь. Но если вот так глаз скосить, отовсюду так и сыплются разноцветные искорки.
14
Прошла неделя или около того, ничего не случилось — ни с отцом, ни на фронте Борис-Котку, — и я решил, что, пожалуй, можно уже принести наволочку домой. Вытаскивая ее из шкафчика, я заметил, до чего она стала объемной и тяжелой, а когда у себя в комнате вытащил картину из наволочки, то понял почему. У меня точно все мозги отшибло, когда я заворачивал картину и заклеивал ее — толстый газетный слой, а сверху целая бобина широкой, сверхпрочной, армированной клейкой ленты, — когда я психовал под кайфом, это мне казалось осмотрительным, но теперь, при трезвом свете дня, казалось, что оборачивал ее кто-то сумасшедший и/или бездомный — я забинтовал ее, как мумию, клейкой ленты было столько, что картина даже перестала быть квадратной, даже уголки стали круглыми. Я достал самый острый кухонный нож и принялся отпиливать уголок — сначала с опаской, боясь, что нож соскользнет и повредит картину, а затем все более и более энергично. Но я продрался только через половину слоя где-то сантиметров в семь, как руки у меня заныли, и тут я услышал, что пришла Ксандра — я засунул картину обратно в наволочку и снова прилепил ее к изголовью, до тех пор пока отец с Ксандрой не уйдут куда-нибудь надолго.
Борис пообещал мне, что мы с ним жахнем две оставшиеся марки с кислотой, как только у него, как он выразился, мозг придет в норму; он признался, что иногда еще слегка улетает, видит, как бегают узоры в искусственном древесном зерне школьных парт, а когда он после этого пару раз покурил траву, у него снова начались приходы. — По ходу сильная штука, — сказал я.
— Крутая, ты что! Я ее могу останавливать, если захочу. Думаю, надо съесть их на площадке, — прибавил он. — Может, в каникулы на День благодарения.
Мы ходили принимать экстази на заброшенную детскую площадку, каждый раз — кроме самого первого, когда Ксандра стала ломиться ко мне в комнату с просьбами помочь ей починить стиральную машинку, починить мы ее, конечно, не могли, но проторчать с ней в прачечной сорок пять минут во время основной волны кайфа было мощным обломом.
— Сильнее будет, чем экс?
— Нет — или да, но уж поверь мне, будет просто здорово. Я так хотел, чтоб мы с Котку вышли на воздух, но мы слишком очень близко были к шоссе, к свету, машинам. Может, на выходных?
Было, значит, чего ждать. Но едва-едва я немного воспрянул духом и даже стал на что-то надеяться — спортивный канал никто не включал уже неделю, своего рода рекорд, — как, вернувшись из школы, застал дома отца, который меня поджидал.
— Мне нужно с тобой поговорить, Тео, — сказал он сразу, как я вошел. — Есть минутка?
Я остановился.
— Ну да, не вопрос.
Гостиная выглядела так, будто к нам вломились грабители — повсюду разбросаны бумаги, даже подушки на софе сдвинуты.
Он перестал расхаживать туда-сюда — двигался он чуть скованно, будто бы у него колено болело.
— Поди-ка сюда, — приветливо сказал он. — Присядь-ка.
Я сел. Отец выдохнул, уселся напротив меня, провел рукой по волосам.
— Юрист, — сказал он, подавшись вперед, зажав сцепленные руки между колен и глядя прямо мне в глаза.
Я ждал.
— Юрист твоей мамы. Ну, понимаю, да — я вот так с наскоку, но мне правда очень надо, чтобы ты ему позвонил.
На улице было ветрено, в застекленные двери бился песок, а навес над патио хлопал, будто развевающийся на ветру флаг.
— Чего? — спросил я, помолчав настороженно.
Мама говорила что-то про юриста, когда отец ушел, как я понял — насчет развода, но чем все закончилось, я не знал.
— Ну… — отец сделал глубокий вдох, поглядел на потолок. — Вот какое дело. Ты, наверное, заметил, что я на спорт больше не ставлю, верно? В общем, — сказал он, — я хочу завязать. Пока мне еще прет, так сказать. Я не то чтобы… — он замолчал, как будто задумался, — слушай, ну вот честно, мне здорово шло, потому что четко все контролировал и не срывался. У меня все просчитано. Наобум не ставлю. И в общем, как я уже сказал, шло мне здорово. Я за это время столько денег скопил. Просто…
