мы воспринимаем как норму — например, встающих из-под земли оскаленных мертвецов, — повергает их в почти не преодолимый ужас. Вот и сейчас — куда он бежал, зачем? Неужели рассчитывал пройти болото без трафика, лишь по оставленным нами ориентировочным маякам? Ну, это тоже верная смерть. Ведь даже гать, которую я с помощью магии замостил, наверняка уже расплылась. Впрочем, до болота техник добежать не успел. Мантикора вынырнула из-за камней совсем не там, где я ожидал, гораздо ближе к фактории, на узкой расчистке, образующей нечто вроде тропы. В два длинных прыжка она настигла карикатурного человечка и, обрушившись сверху, сплющила его, как бумажный комок.
Теперь она находилась между мной и факторией. То есть я утратил даже предположительный шанс. Дело, однако, было не в этом. Мантикора повернулась всем телом, вероятно высматривая меня, и, несмотря на довольно приличное расстояние, мне показалось, что у нее лицо Зенны.
Это, разумеется, был полный бред. Я знал: многие из нас верят, что после смерти мы вовсе не умираем, а просто, освободившись от тела, превращаемся в призраков, странствующих по бескрайним просторам сети. Обретаем как бы виртуальную вечность, цифровое бессмертие, пределов которому нет. Это такое самоуспокоение, «пиксельный суррогат христианства», как однажды не очень понятно выразился Сэнсей. Человеку свойственно верить, что полностью он не умрет. А призрак, разумеется, всемогущ. Он может пройти по любому трафику, в любой из визуальных миров, принять любой облик, внедриться в любую из аватар. Ни один фильтр не способен его задержать. Но только эти мечтания были не для меня. Я твердо знал, что если умру во второй раз, то уже навсегда. Цифрового воскресения у меня не будет: вспыхнет боль, горстка пикселей растворится среди серых безнадежных камней. И я также прекрасно знал, что Зенна в облике мантикоры — это мираж. Это больная совесть, которая не дает мне спокойно жить. Зенна тоже умерла навсегда. Этот протокол уничтожен. Этот плагин стерт, его невозможно восстановить.
И все же стрелять я не мог. Какое-то дуновение прошло между нами. Какой-то бесчувственный вихрь, сомкнувший нас в единую суть. Мой указательный палец будто одеревенел. Мантикора тем временем припала грудью к земле, но не прыгнула, а ящерицей скользнула в тень громадных камней. Возникла она опять не там, где я ожидал, — сбоку, гораздо ближе, на вершине плоского валуна метрах в пятнадцати от меня. Расстояние было как раз на один прыжок. Но и теперь она не прыгнула, хотя я уже успел повернуть в ее сторону арбалет, а, чуть поведя головой, холодно и безжалостно улыбнулась. Ведь у мантикоры — человеческое лицо. И мимика у нее тоже почти человеческая. Мантикора тем и опасна, что психика у нее практически наша, людская. Так вот, мантикора холодно и безжалостно улыбнулась. И в этот момент я вдруг понял, почему она показалась мне похожей на Зенну. Зенна так же холодно и безжалостно улыбнулась, когда поцеловала меня. Эту ее улыбку я потом не раз вспоминал.
Да что — вспоминал!
Я помнил ее до сих пор.
И тогда, очнувшись, я нажал спусковой крючок.
* * *
Провал нас ждал еще при операции в городе. Впрочем, «провал» — это, знаете ли, смотря, откуда смотреть. Это, с моей точки зрения, был полный провал, а с точки зрения господина Пака, это был фантастический, невероятный успех. Такой выпадает, быть может, раз в десять лет. Мы ведь вырубили крупнейший лиганский хаб, узел связи, поддерживавший логистику сразу в нескольких регионах. На карте, которая демонстрировала подвижки фронтов, зажглось множество красных огней. Однако для меня это был несомненный провал. Никто не догадывался об этом, но я воспринимал операцию именно так. Поэтому, когда господин Пак активировал в Зале Славы фотографию Зенны и после скорбного ритуала прощания обратил внимание на меня, сказав, что я поступил как герой, у меня щеки одел жаркий стыд и я беспомощно заморгал от слезной рези в глазах. Поскольку сам я прекрасно знал, что никаких высоких слов не заслуживаю, что я чуть было — вместе с Зенной — не предал Великий Джер и что меня следовало бы с позором изгнать отсюда как труса и подлеца. А потому сразу же по окончании церемонии я заперся у себя в комнате, бросился на постель лицом вниз и лежал так до утра — без сна, без памяти, без сознания, не отзываясь на стук, — мял кулаками подушку, чтобы не закричать. Я ничего в те часы не хотел, лишь одного — чтобы Зенна была жива. Я знал, что это абсолютно немыслимо, что Зенна, подобно многим другим, ушла навсегда, что не бывает в мире чудес, но, боже мой, боже мой, как же я этого вопреки всей немыслимости хотел!..
* * *
Дальше я буду рассказывать как бы не от себя. Так мне легче будет объяснить, что именно произошло. Когда рассказываешь не от себя, не смущаешься тех подробностей, которые иначе обязательно бы опустил.
Итак, они едут в региональный лиганский хаб. Поезд кукольный, из трех вагонов, оформленных под девятнадцатый век. Это, видимо, чтобы сразу же началась релаксация. В вагоне, кроме них, — никого. За окном проплывает такой же кукольный, вытканный с декоративной тщательностью пейзаж: прозрачные перелески, всхолмления, озера с ангельской светлой водой. Ехать им приблизительно полчаса. Квотер (так он именует себя) знает, что данный временной интервал установлен по советам психологов. Полчаса — оптимальное время, чтобы у человека, отправившегося в дорогу, возникло чувство перемещения. Тем не менее Квотер нервничает. Он в одежде лиганца — впервые ее надел, — и это рождает в нем острое ощущение дискомфорта. Как будто он натянул на себя грязную звериную шкуру, к тому же полную насекомых, которые теперь мелко, но хищно покусывают его.
— Не ерзай, — шепчет ему на ухо Зенна. — Что ты все время ерзаешь? Ты будешь привлекать внимание в городе.
Сама она совершенно спокойна. Кажется, отвратительный лиганский костюм синего цвета не причиняет ей никаких неудобств. Она словно в нем родилась. Квотер прикрывает глаза. Только не дергаться, напряженно думает он. Если я стану дергаться, она сразу же все поймет. Он пытается быть таким же невозмутимым, как Зенна. Однако против воли вспоминает о том, как вчера господин Пак лично вызвал его к себе в кабинет и еще раз напомнил, что завтрашняя операция имеет исключительно важное стратегическое значение. Она может действительно изменить весь ход войны.
— Мы не случайно избрали тебя, мой мальчик. Мы вверяем тебе наше будущее, нашу судьбу. Мы все надеемся, что ты нас не
