о своей первой учительнице Валерии Леонидовне Вязовской. Мы пожали ему руку и пожелали успеха. Он сказал «до свидания» и пошел работать над оперой («Осталось много доделок. Летом у меня достаточно времени, я читал сочинения Шиллера. Мне больше всего нравится Шекспир, только Шекспир не во всем доступен для меня. Должно пройти еще несколько лет, чтобы я смог разбираться в переживаниях его героев, а без этого разве есть право писать музыку к его трагедиям? Я выбрал «Мессинскую невесту» Шиллера. Либретто мне тоже пришлось написать самому. Ведь театральные либреттисты не стали бы писать для меня из-за моего возраста. Я проиграл, конечно, от этого, но опера уже готова».)
— Скажите, — спросили мы завуча Виктора Владимировича Ермакова. — Только так, положа руку на сердце: а могли бы не открыть, проглядеть Пятакова?
— Нет, — сказал завуч. — Будь мальчик одарен даже в три раза меньше, он все равно попал бы сюда.
И тут просится, лезет в текст отступление. Антик Софокл, классик Гашек и другие словесники сожалительно писали о затертых, затерянных, не проявленных в мирской суете талантах. И давали проекцию небесного рая, где всяк в отличие от земли сидит на истинном месте, в меру природных способностей. И там, в раю, адмирал Нельсон, Михаил Кутузов и Наполеон Бонапарт сидели отнюдь не над всеми военачальниками, а сидел на главной ступеньке стекольщик из Гдыни, в котором люди затерли при жизни наивысшего полководца.
Так как же теперь с прижизненным выявлением дарований?
Вот объективное свидетельство: если есть рай и в раю украинский сектор, сектор можно вполне упразднить. УССР руками сотен новых Столярских поворачивав! каждого ребенка лицом к свету и заглядывает в глаза:
— Ну, малэсенький, в тебе кто сидит?
На Украине есть девушка Оля Шевченко. Она побеждала на самых высоких астрономических и филологических олимпиадах. Она окончила школу с золотой медалью. Она была человеком, очень желанным науке. Но произошел тот нечастый на Украине случай, как с Шаляпиным в Нижнем Новгороде: ее не приняли в институт. Потому что она знала тьму сложнейших вещей, но не знала двух прописных истин, тогда как студенты из породы усидчивых знают все эти истины.
Оля Шевченко уехала. Но Киев не рассудил так, что, мол, пускай, что не она будет другая, много разных Оль.
Но ее, Олю, персонально шукают. Ищут профессора Всехсвятский и Горделадзе, ищут газеты.
И, конечно, найдут, чтобы она заняла свое место.
У писателя Бабеля (три вундеркинда жили в этом человеке, и Горький был его профессором Столярским) есть рассказа «Карл-Янкель», и рассказ кончается такими словами:
«Я вырос на этих улицах, теперь наступил черед Карла-Янкеля, но за меня не дрались так, как дерутся за него, мало кому было дела до меня».
Есть очень хорошая драка на свете. Есть очень хорошая драка, в которой нам всем нелишне участвовать.
Это не подлежит сомнению: жизнь проходит. Время мчится мимо нас на такси, и изменения в жизни так часто сменяют друг друга, что не всякое успеваешь понять. Что ни день другие возникают приметы.
И лишь иногда, в жаркие августы, ты замечаешь, что не все изменилось, что целы кой-какие мосты, по которым из детства ты подвинулся в зрелость. Не обветшали, служат, связуют.
Ах, как давно это было! Еще цел был Арбат и Собачья площадка. Четырнадцать лет назад, совсем еще молодым человеком, я пришел туда наниматься в Музфонд СССР, переписывать ноты.
— Поете с листа? — строго спросил кадровик, бестелесный и длинный.
С листа я не пел. Когда-то ребенка поспешили выгнать из школы, не научив даже этому.
— Шансы слабые, — сказал бестелесный и длинный. — Партитуры вам не осилить. Вам у нас места нет. Вот тут рядом Собачья площадка, идите туда. Нынче люди с собаками не поспевают гулять, все подались в совместители, на полторы ставки. На Собачьей и формируют как раз сводную группу пуделей. Будете их прогуливать по утрам и в обед, пока нету хозяев. Плата хорошая.
И я уже было пошел, как вдруг набежал некто маленький, толстенький и животом погнал бестелесного в угол. Они там стояли, как бильярдные шар и кий, и маленький, толстый шептал про меня:
— Но ведь он молодой! А уже на носу месяц юль. Ну, скажи мне, юль или не юль?
По этой странной причине, что я молодой, а на носу месяц юль, мне дали место.
— Инструктаж вам сделают наверху, — сказал кадровик. — Мы приложим усилия, чтобы вам здесь понравилось.
Наверху меня взял за талию пожилой человек.
— Юноша! — сказал он. — Спасибо вам от коллектива, or семей и иждивенцев сотрудников. Мы у вас в неоплатном долгу.
— Я… — сказал я.
— Нет-нет-нет! Мы и еще раз мы должны благодарить вас. Нам дают разнарядку: один человек должен ехать от Музфонда в колхоз. Помогать в виде шефа. Но кому из нас ехать? Я страдаю блуждающей грыжей, сложите всех остальных, и вам не собрать одного здорового человека. И тут приходите вы… Вы рыцарь, молодой человек! Мы сделаем все насчет вашей высокой оплаты.
Очень приветливо со мной обошлись. А в сентябре я поехал в колхоз.
— Привет, ребята! — сказал я работникам, сидевшим в избе. — Я от Музфонда. а вы все откуда?
— Садись! — приказал нетрезвый гигант с прилипшей ко лбу головой кильки. — Паша Черный Лебедь меня зовут. От мелких организаций мы все. Ты тоже, видать, подставной, на время уборки взят?
— Тоже, — сказал я и, уважая обычай, через колено отломил себе хлеба.
— И я, — сказал нетрезвый гигант. — Шестой год подряжают. И по лекторскому окладу ездил и вроде как врач санэпида, в прошлом году инженером был взят на два месяца а нынче парфюмеры меня подрядили. Начальнику ихнему я говорю: «Змей ты, Аристарх Николаич, змей, не человек! Проведи меня по окладу главного технолога, а то не наймусь, не выручу! Картошку копать — это каторга при другом-то окладе». Ну, он обещал. А сердцем я чую, обжулит.
До октябрьских дней мы тогда копали картошку.
— Ну вот, — сказал в октябре Паша Черный Лебедь. — Откопались. Зарплату как получу за технолога — в городе гульбу открою. Аристарх Николаич, змей, теперь от меня не отвертится. Будет платить. КЗОТом его замучаю. Шантаж произведу. Ты гляди, на будущий год приезжай. Своей компашкой теплее.
Так сказал Паша Черный Лебедь, прошедший полную школу нетрудового растления психики.
Но жизнь повернула по-своему, в компашку мы больше не слились. Тысячи положительных перемен произошли с той поры. Четырнадцать лет — срок преизрядный. И отрыжкой прошлого вспоминался
