Человек Москва скончался — в ноябре, в момент, когда столица ощутимо повисает над морем тьмы, когда «дно» ее отверсто, — трудно найти момент, более соответствующий толстовскому уходу. В календаре Москвы писатель нашел крайнюю «южную» точку, с которой только и остается, что сорваться вниз. Этим он окончательно подтвердил свое сложное подобие с городом.
Во времени конец Толстого и конец Москвы (переживаемый ею ежегодно) совпали.
Что такое была смерть Толстого в пространстве? Каков был ее «чертеж», маршрут на карте? Вопрос может показаться довольно мрачным (ноябрьским), но, тем не менее, важным — настолько важным, что однажды, призвав на помощь коллег из «Путевого Журнала», я отправился по последнему маршруту Толстого*. Затея была во многих отношениях рискованной, однако исследовательский контекст, подразумевающий известную дистанцию от объекта наблюдений, нам помог. Мы не играли ни в смерть, ни в бегство, только следили за беглецом, стремительно умирающим.
Выйдя ночью, час в час и строго по календарю из Ясной, мы проследовали семь дней за бегущим Толстым, проходя одну за другой все ключевые точки его маршрута. Результаты экспедиции были существенны, часть их (в формате эссе) опубликована. Здесь важно отметить то, что рисунок его бегства, внешне хаотический, нанесенный на карту и соотнесенный с Москвой, оказался, как и ожидалось, не случаен — напротив, весьма закономерен. Толстой «сорвался» на юг, вниз по карте; далее в течение недели, пока длилась его последняя схватка (с ноябрем, с ничто), он качался, как маятник, — на запад и на восток, но притом невидимо, неизбежно склонялся все ниже к югу, пока его не вынесло на плоскую, как стол, площадку Астапова.
Никакой другой ассоциации не вызывает это место, кроме как «дно» (еще и Дон, текущий рядом: кончина Толстого была в буквальном смысле придонна). Здесь, на дне Задонья еще неделю длилась его агония, пока за плоскость окрестной равнодушной земли беглец не провалился окончательно.
Все это «начертилось» слишком по-московски, ошибиться было невозможно: во времени и в пространстве нам был показан конец человека Москвы. Конец некоей метафизической постановки, явленной в обстоятельствах смерти конкретного человека.
Чтобы сомнений в том не оставалось, судьба нам показала один малый вид. Посреди Астапова — зачем Астапова? теперь это место называется Лев Толстой — посреди Льва Толстого, как во всяком российском городе, есть мемориал памяти павшим. Он обозначен танком; за танком встает (невысокая) кремлевская стена, на которой помещена уменьшенная во много раз Спасская башня. Елки заменены туями.
В центре, в сердце Льва Толстого, расположена могила Москвы (игрушечная). Разве можно после этого не разглядеть их родства? Более чем родства: единораздельного, душевно и духовно синхронного — с одним концом — существования.
*Можно оставить метафоры и попытаться взглянуть на ситуацию по возможности беспристрастно. Москва как ментальное помещение, оформленное по законам христианского пространство- и времяуложения, перманентно противостоит своей же — мощной, действенной — финской основе. Отсюда этот образ христианской сферы на плоском (язычском) основании. Отсюда же образ упомянутого «нижнего» района Москвы, от Серпуховского Вала до Даниловского монастыря — образ Москводна. Здесь христианство впервые столкнулось с язычеством, и обозначилась, опосредованно и явно, грань, их разделяющая. Христианская Москва встает «поверх» этой грани; то, что город на карте, где север есть верх, выглядит, как колобок на (Даниловской) сковороде, не более чем подсказка. Это состояние неустойчивого равновесия, оно скрыто конфликтно и обеспечивает многочисленные интуиции, прозрения и страхи (упомянутый страх юга) и вслед за ними соответствующие образы и метафоры.
Так же следует рассмотреть и Астапово: оно расположено на некоем историкогеографическом пределе. Здесь проходит один из отрезков древней границы между Русью (Москвой) и Мордвой (Рязанью) — языческой территорией, сохраняющей по сей день свое древнее духовное излучение. Под ним угадывается финское (или атеистическое, безбожное) ничто, которого так страшится христианская Москва. Тем более что Астапово буквально, «серпуховским» образом плоско. Здесь повторяется Даниловская мизансцена и те же московские переживания, интуиции и страхи являются в нем, на Донском (придонном) пределе. И когда Толстой, которого предчувствия и страхи столь ярко повторяют московские, находясь на собственном пределе душевных и физических сил в ноябре является в Астапово, случается неизбежное: срыв, агония и гибель человека Москвы.
Конец Москвы
Интуиции писателя Толстого о ноябре заведомо мрачны. В своем романе-календаре он старается обойти ноябрь; во всяком случае, положительных сцен об этом сезоне я сразу вспомнить не могу. На поверхности две: поражение при Аустерлице и синхронные с ним именины Элен в Петербурге, где Пьер делает ей роковое (ложное) предложение. Там, где это нелепое Je vous aime и снимите эти… (очки).
Сцена сватовства исполнена дурных предчувствий; главный герой, ослепший без очков, повисает точно над ямой, — нет! срывается в яму. (Прямо по московской пословице: женился — как под лед обломился.)
Петербургский, гибельный сюжет: все, что связано с Петербургом, имеет у Толстого знак минус. Это еще одно доказательство его родства с Москвой.
Первая женитьба Пьера и — Аустерлиц. Важнейшее событие романа, катастрофа русской армии, которая произошла 2 декабря (21 ноября по старому стилю) 1805 года.
Это событие можно смело записывать в ноябрь: оно на дне романа, проваливается за его дно.
В одной из первых версий события романа заканчивались в Аустерлице гибелью князя Андрея. По крайней мере, это был промежуточный финиш книги. Толстой уже печатал первые сцены романа под общим названием «Семейная хроника 1805 года»: тот год сюжетно весь шел вниз и проваливался в ноябре под лед Аустерлица.
Интуиции Толстого-композитора, планировщика, бумажного строителя всегда были безошибочны: здесь (в романе-календаре, в ноябре 1805 года) он ощущал и понимал самый московский низ и то, что под ним — провал и бездну. Кто сомневается, пусть вспомнит сцену на льду в конце сражения, когда бегущее русское войско (вслед за инфернальным Долоховым, отметим это) выплескивает на плоскость едва замерзшего пруда. Тотчас грань между жизнью и смертью проломлена: русское войско проваливается. Вниз, туда, где не вода.
Фигура Долохова очень любопытна. «Геометрически», метафизически он представляет собой некий опасный знак: баланса, качания между жизнью и смертью. При том, что он прямолинеен и груб, он постоянно качается. Долохов появляется в романе, качаясь на карнизе с бутылкой рома; с карниза он валится не в смерть, но в солдаты (смерть его не берет, он сам наполовину смерть). Затем через линию фронта он переругивается с французами. Долохов все время лезет на грань и на грани принимается опасно балансировать.
Вот и на льду Аустерлица он как будто ищет равновесия. И опять: войско погибает, он остается жив. Все вокруг него качается и двоится. Тогда, в первой сцене на карнизе за ним двоится небо на закат и рассвет: между ними нет промежутка ночи (дело происходит в июне, в Петербурге, мы еще вернемся к тому двоению). Рядом с ним, играя в карты, на весах судьбы качается Николай Ростов — и проигрывает, валится вниз. С Долоховым на дуэли играет в смерть главный герой романа, Пьер Безухов. На фигуре Долохова Толстой проверяет свое чувство равновесия. Ноябрьского, опаснейшего из всех.
*5 декабря 1931 года в Москве был взорван храм Христа Спасителя. И эта трагедия Москвы по сути своей ноябрьская (22-го по старому стилю). Она скрыто связана с Толстым: это был (см. выше) его собор, поставленный на его, волхонской земле, в его пространстве и времени.
В сопоставлении этих сюжетов нет ничего надуманного; их связывает один неравнодушный фон ноября. Вывод: уход Толстого фиксирует в календаре важнейшую ноябрьскую точку — здесь проходит (нижний, «южный») предел, угадывается конец Москвы.
Михайлов день и звездные румбы
Второе вместе с концом человека Москвы ключевое событие конца ноября, большой праздник — 21 ноября, Собор Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных.
Это название официальное: праздник в честь ангельских сил. Бесплотные существа духовного мира, вестники и исполнители воли Божией: архистратиг Михаил их предводитель.
