В 1830-е годы театральный парижский пейзаж отражал мир, полный кипения и изобретательности. Бульвар Тампль был центром этого живого, суетливого и всем известного мира иллюзий. Народ в шутку окрестил эту артерию бульваром Преступлений, поскольку в многочисленных театрах, которые стояли по обеим его сторонам, каждый вечер кого-нибудь закалывали кинжалом, травили или душили, и все это только ради того, чтобы доставить публике удовольствие. Из пятнадцати театров бульвара некоторые были очень большими — на три тысячи мест и более, как Амбигю, Порт Сен-Мартен, Театр историк, Сирк олэмпик; другие поменьше — приблизительно на пятьсот мест, как Фюнамбюль или Деласман комик[95].
Рядом с кассами уличные продавцы пытаются привлечь зрителей, предлагают программы, выкрикивают названия мелодрам, и к вечеру под рядами деревьев, слегка скрывающих здания, выстраиваются очереди. Люди раскупают билеты в театры. Вскоре совсем темнеет, зажигаются окна кафе, публика ждет там начала спектаклей. В маленьких магазинчиках вдоль театров торгуют вафлями, кокосовыми орехами, пряниками, яблочными пирожками и мороженым по два су. Разноцветные лампы торговцев отбрасывают на мостовую дрожащий красноватый свет, а непрерывный звон их колокольчиков перекрывает временами веселые голоса говорунов. Но вдруг бульвар пустеет, театры наполняются. Теперь надо ждать антракта, чтобы бульвар Преступлений вновь ожил.
В зале поднимается занавес. Публика шумлива, то и дело начинает свистеть. Она ни секунды не помедлив накинется на актера, если какая-нибудь сцена ей не по вкусу.
Неоспоримая звезда бульваров — Фредерик Леметр, актер, с триумфом выступавший на сцене Амбигю-Комик начиная с 1823 года в пьесе «Постоялый двор в Адре», сумрачной мелодраме с музыкальным сопровождением и танцами, которую актер вывернул наизнанку своей импровизацией и иронией[96]. Леметр, верзила с зычным голосом, изображая бандита Робера Макера, превратил своего героя в чувствительного комичного убийцу и тем совершенно изменил пьесу, провалившуюся при первых представлениях.
— Если ты убиваешь стукачей и жандармов, это не значит, что у тебя нет чувств! — восклицает он под рукоплескания заходящейся в восторге публики.
В 1841 году на бульваре Преступлений Фредерик Леметр — звезда вне всякой конкуренции среди мужчин-актеров. Звезду среди женщин зовут Кларисса Моруа. Эти двое буквально созданы друг для друга, и тем не менее…
Кларисса с триумфом выступает в спектакле «Божья благодать», драме, смахивающей на водевиль, — во вкусе зрителей театра Гэте[97], также расположенного на бульварах. Каждый вечер один и тот же зритель занимает одно и то же место в первом ряду партера. И каждый вечер он ожидает выхода мадемуазель Клариссы, чтобы с шумом уронить свою трость. И каждый раз раздраженная публика смотрит на недотепу и узнает в нем Фредерика Леметра — безучастно поджавшего губы, прикрытые черными усиками. Но настает вечер, когда трость не падает. Между Клариссой и Фредериком завязалась связь, которая продлится тринадцать лет.
В конце концов, их любовь завершилась по сценарию, достойному двух звезд мелодрамы. Покинув своего знаменитого любовника, Кларисса потом захотела к нему вернуться, но безуспешно. Тогда, вне себя от горя и ревности, она влила в стакан Фредерика сильную дозу опия — яда, который тогда был в ходу. Хоть эта безумная выходка не привела к убийству по любви, Фредерик уцелел: он ее простил, но навсегда отказался от встреч с нею.
* * *
В 1848 году пламя охватывает мир бульваров, который, как и весь Париж, кажется совершенно счастливым и беспечным. К этому времени Луи-Филипп правит Францией вот уже почти восемнадцать лет. Монархия ветшает постепенно, все глубже и глубже увязая в экономических трудностях и скандалах. Как будто все сходится против короля: урожай зерна оказался скудным, цена хлеба выросла на шестьдесят процентов и, чтобы дополнить этот мрачный образ гибнущего королевства, какая-то болезнь, пришедшая из Ирландии, погубила собранный на полях картофель. Париж страшится голода.
Гнев обнищавших землевладельцев, разорившихся на бирже промышленников, интеллектуалов, питающих республиканские мечты, и охваченных ностальгией бонапартистов направлен на избирательную систему, которая дозволяет лишь меньшинству быть представленным в парламенте. Ограниченный и не внемлющий никаким советам Луи-Филипп отказывается от обсуждения реформы голосования.
Запрещены публичные собрания, на которых присутствует более двадцати человек. Ну и что, закон можно обойти, не будет митингов, так будут банкеты! Правительство не может противостоять этим сборищам, которые под предлогом более чем скромной совместной трапезы позволяют звучать многочисленным революционным речам.
Один из таких многолюдных банкетов был организован в Париже 22 февраля 1848 года. Шествие с участием студентов, рабочих и ремесленников должно было проследовать от площади Конкорд до верхней точки Елисейских полей, где и была запланирована совместная трапеза, сопровождаемая ритуальными речами. Здесь назначили встречу запад и восток города. С самого утра по Парижу потянулись потоки людей, полиция и армия затаили дыхание…
День в конце концов прошел довольно спокойно, однако вечером следующего дня восставшие направились с Марсельезой к Министерству иностранных дел, располагавшемуся тогда на бульваре Капуцинов. Толпа вплотную подходит к солдатам, охраняющим здание, очень быстро их окружает, какой-то бородатый импозантный главарь, потрясая горящим факелом как оружием, порывается ударить им офицера. В ночи раздается ружейный выстрел, факел мерцает, падает, катится по земле. Начинается паника. Солдаты стреляют в разные стороны… Всего оказывается шестнадцать убитых. Их тела кладут на тележку, возят ее по всему Парижу, а толпа, сопровождающая этот мрачный экипаж, вопит:
— Отмстим! К оружию!
Теперь монархию не спасти. 24 февраля на город льет ледяной дождь. Все большие бульвары перегорожены баррикадами, люди жмутся у наспех устроенных жаровен. Но трудно защититься от всепроникающего холода, от изморози, пропитывающей одежду, от серого и тяжелого неба — таков блеклый декор уже победившей революции.
Укрывшись во дворце Тюильри, Луи-Филипп ищет поддержку у генералов. Он умоляет:
— Неужели ничего нельзя сделать для обороны?
Никто не смеет ответить монарху. Он понимает и с тяжестью садится у письменного стола, чтобы подписать акт отречения от престола.
Устанавливается республика. Временное правительство просит театры возобновить представления и тем способствовать быстрому возвращению к нормальной жизни.
Но спектакли даются не только на сценах. В кипении республиканских страстей распространяется мода на клубы — это слово произносится тогда «клюб»[98]. Во всех районах Парижа анархисты, социалисты и бабувисты[99] то спорят, то примиряются, произнося длинные антибуржуазные диатрибы[100].
Как-то вечером в одном из наиболее значительных и в то же время радикальных клубов, принадлежащем ужасному Огюсту Бланки, профессиональному заговорщику, и разместившемся в большой зале Консерватории, на улице Бержер, докладчики вначале пространно рассуждают о том, что буржуазия питается исключительно народным потом. Перед нами как бы играют комедию: и в самом деле, Эжен Лабиш, молодой сочинитель водевилей, поднимается на трибуну. Стоя перед столом, покрытым зеленым ковром, за которым — под триколором с неизменным девизом «Свобода, Равенство, Братство» — сидят суровые члены президиума, он обращается к рабочей публике с такой речью:
— Сограждане, по случайности моего рождения, в чем я неповинен, я принадлежу к той самой позорной касте, которую без устали клянут. Думаю все же, есть некоторое преувеличение в том, чтобы полагать, будто она ради чистого наслаждения и собственного удовольствия пьет пот наших братьев пролетариев. Позвольте мне привести вам пример из моей личной жизни, который, я надеюсь, избавит вас от этого мнения. Ведь если вы любите справедливость, дорогие сограждане, то не менее дорожите истиной. Я живу в квартире на пятом этаже и недавно велел привезти себе дров. Один доблестный гражданин, соблаговоливший за условленную плату подняться по моей лестнице и доставить поленья ко мне, весьма разгорячился, и пот прямо-таки заливал его лицо, оживленное мужественной решимостью; скажу яснее: он просто плавал в поту. Ну так вот, я пот попробовал и должен признаться, что это отвратительно!
Неодобрительный шепот сопровождает последние слова бурлескной декларации. В то время как Лабиш с достоинством медленно спускается по ступенькам с эстрады, наиболее рьяные слушатели набрасываются на реакционера-насмешника, пускают в ход кулаки, сейчас ему покажут, что смех здесь не к месту. К счастью, в зале писатель Максим дю Кан. Он вмешался, и ему с трудом удалось вывести коллегу из свары более или менее целым и невредимым.
