В той войне и родился Петербург: он был прямым следствием конфликта просветителей (в первую очередь киевских, географически — юго-западных, «римских») с московскими читателями, привыкшими воспринимать мир с листа.
Пространство, занесенное в Москву юго-западным ветром, некоторое время пыталось оформить себе в этом бумажном городе должное помещение. План Москвы начал дополняться первыми регулярными фигурами: большой Государев сад (через реку от Кремля), Измайлово, Кокуй. Однако большее в меньшем не удержалось, выпало, вышло из плоскости Москвы. Куб Петербурга явился — на новой границе с Европой. В конце мая, на трамплине календаря.
Это было противоречивое действие.
Май, месяц просветителей, задает Москве вопрос, ответить на который она сможет только в конце своего праздничного года, когда весь круг ее метаморфоз будет пройден.
Пусть май растет: его успехи очевидны.
Это в целом славный сезон.
Назвать его праздным не поворачивается язык. Крестьянин-московит воюет на огороде. Май — самый сев: проектируется урожай, мысль устремлена в будущее и окрашена надеждой на большую осеннюю победу (георгиевское настроение).
Майское семя знает свое время. Все дни расписаны. Приметы в связи с экологической катастрофой не действуют, но их количество показательно: Рябина зацветает – сеять лен приспевает. Зацветает ольха –сеять гречу пора. Когда крылатые муравьи появились –сей овес. Даже грачата кричат пронзительно: сей овес!
Уточнение. Погода непременно должна быть холодной и мокрой. Май холодный да мокрый делает год добрый. Сей в ненастье –собирай в ведро. Даст Бог дождь –уродится рожь. Овес в грязь –будешь князь. Просо ветра не боится, а морозу кланяется. Пшеницу сей, когда зацветает черемуха (в холода, кстати). Сей овес, когда береза станет распускаться.
Большой сев овса –на Пахомия (15 мая). Еще 18 мая: Федот-овсяник: пришел Федот, борется земля за свой род (вариант: придет Федот –последний дубовый лист развернет; опять-таки, заморозок). Короче говоря, май время дорогое, мужику нет покоя. Жениться нельзя: семя предназначено земле.
*Политически, идеологически, метафизически тут все взаимосвязано. В Георгиевский сезон составляется чертеж-огород Кремля (в землю пошло государево семя). Приближается лето, посредине которого еще возрастет Боровицкий холм, высшая точка, макушка Москвы.
Москве хочется вечно жить на Пасху, на острове Пасхи. Пасха легко «отслаивается» от календаря (как праздник переходящий) и повисает над Москвой плоским бумажным островом, чудной, из чужой жизни переписанной сказкой. По страницам этой сказки, по Божией бумаге русская столица раскатывается, в ней «помещается» без малейшего усилия.
Но начинается Пятидесятница, которая с каждым днем поднимает Москву от пасхальной плоскости к большему свету, к новой грамоте веры, о чем напоминают братья-просветители Кирилл и Мефодий. И с каждым днем, каждым таким шагом нарастает ее духовное напряжение, возрастает сложность московского задания: освоить (сначала представить) пространство времени.
Неудивительно, что на этом отрезке календаря она на время передает эстафету духовного исследования Петербургу, — к концу мая в календаре наступают питерские дни.
Близится сложный для Москвы троический сезон.
Есть существенная закономерность в том, что на рубеже мая и июня в указанное исследование вступают люди света, буквально: светские искатели и сочинители Москвы.
Первым появляется Пушкин.
Это его дни, прямо отмечаемые календарем. Есть сложная, глубинная связь Пушкина и заявленной темы — Россия и пространство. Пушкин ведет поэтическое исследование, целью которого является помещение Москвы в пространство. Он предлагает Москве помещение текста, — такое она принимает. Она верит Пушкину на слово.
Его появление (буквально — рождение) на Вознесение и Троицу, вослед Кириллу и Мефодию, закономерно, символично, убедительно для Москвы.
Глава одиннадцатая
Помещение Троицы
Вознесение — 22 июня
— Русская свеча — Пономарь Тарасий — Положение памятника — После потопа — Крестьянин смущен. (Полудницы) — Верхний день — Степная Троица — На посту —
«Русская свеча» — так называется колокольня на Елеонской горе, откуда произошло Вознесение Христа.
Тут вновь можно вспомнить Пушкина; литературное сознание России представляет именно его русской свечой: евангельская калька без труда налагается на Пушкина — он «наше все»; но календарю этой гиперболы не требуется, довольно одного дня рождения поэта: на Вознесение.
В календаре, оформленном как последовательность роста измерений света, пункт Вознесения и продолжающая его Троица представляют собой очередную характерную позицию: в этой точке года свет (веры) восходит из плоскости Москвы в пространство.
Эта календарная сцена расписана буквально: как взлет.
В каноническом Вознесении каждая фигура на своем месте: верующим преподают урок полета (воображаемого: в мир больший). Одновременно это подготовка к экзамену Троицы, до которого осталось десять дней, — когда возвыситься, «взлететь» потребуется каждому. Признать, понять пространство как «трехмерие» разума (число три здесь ключевое; Троица прямо указывает на этот код).
Это трудный экзамен для Москвы. Здесь Москва означает определенный тип сознания, с его характерными склонностями и привычными отторжениями. Москва больше читает о Христе. Как уже было сказано, ей комфортнее иметь дело с ментальными кальками, описаниями события, нежели быть вовлеченной в событие напрямую.
Власть слова для нее важнее власти очевидного.
Таково продолжение мотива Константинова задания, о склонности русского сознания к переписыванию южных и западных «римских» образцов.
*В начале XIX века в России произошло событие одновременно важнейшее и странным образом остающееся вне нашего общего внимания. В 1809 году в Петербургской духовной академии начался перевод Священного Писания на современный русский язык. Слово о евангельском событии стало этому переводу (в восприятии России) синхронно. И неизбежно — через слово (кратчайший русский путь) — евангельское событие стало синхронно ее, России, и, в частности, Москвы, ежедневному бытию.
Это был великий переворот сознания, здесь — тот именно ренессансный (троический) шаг вовлечения сознания в пространство веры. Одним из следствий этой революции стала своеобразная легитимизация прозы, давшая решительный толчок качественно новому состоянию русского письменного языка. Феноменально быстрое и успешное развитие русской прозы в первой половине XIX века непосредственно связано с переводом Священного Писания — слово как будто вдохнуло воздуху, набралось духа.
И если в силу многих причин церковь «задержалась» на пороге опространствления русского сознания или, по крайней мере, отнеслась к нововведениям осторожно, то писательство, светское письмо, обретшее легитимность, напротив, сразу освоило «пространство страницы», в нем развилось скоро и успешно. Именно в этот момент светское письмо перехватило эстафету духовного поиска, толкования бытия в контексте духовном и сокровенном.
Главным персонажем в исследовании Москвы как поля смыслов, духовного ристалища, города, где совершается христианская история, стал писатель; первым был Пушкин.
Удивительно, насколько ясно он сам это сознавал. Или так: насколько ясно он это осознал в момент своего возвращения к вере, в тот поворотный 1825-й год, который мы рассматриваем поэтапно, от праздника к празднику.
Наступает ключевой момент в его эволюции — пушкинский сезон, где, как и должно быть в отношении фигуры подобного масштаба, человека-фокуса, сходится все, случайное и неслучайное. В эти дни календаря, на рубеже весны и лета 1825-го года Пушкин сам себе устраивает праздник — знаменитую прогулку в красной рубахе из Михайловского до Святых Гор. Он не просто идет на праздник — нет, он шагает прямо в пространство (прозы, и с нею русской истории, — разворачивая своего «Годунова»), понимает это и празднует показательным, ярким образом.
*Обыкновенно свой день рождения Пушкин отмечал на Вознесение. Начались отмечания в те времена, когда он о пространстве не задумывался. Так говорили метрики; в них было записано, что он родился на Вознесение. Пушкину нравилось само слово, равно и то, что день рождения путешествовал по календарю, — его день был путник, он был подвижен, как был подвижен сам Пушкин.
