Последние слова он уже выкрикнул, потом отпихнул Устюгова и, раскидывая в стороны тяжелые ручищи, зашлепал по грязи к казарме.
— Устюг! — донеслось, до младшего сержанта. Он обернулся. На штабном крыльце стоял Вячик. — Петька! Замполит вызывает!
Первое, что сделал капитан Бородянский после того как в его персональный кабинет вошел Устюгов, это плотно закрыл дверь, постоял не шевелясь, а затем быстро открыл — никого. Замполит вздохнул и кивнул Устюгову на один из двух стульев.
— Навел ты, Устюгов, шороху, навел. — Бородянский сел напротив, взял со стола пачку сигарет и протянул Устюгову. Тот оторопело посмотрел на него и отказался. — Да, навел, — повторил замполит, поглядел на пачку и бросил ее обратно на стол. — Молодец. Правильно. Знаешь, я тебе даже немножко завидую. Сколько раз подмывало вот так же. А… — Бородянский снова взял сигареты и закурил.
Устюгов впервые видел Бородянского курящим. — Я потомственный военный. У меня еще прадед служил. Потом дед, отец — отчизну защищали. А я? Вот здесь вот, среди пьяни этой. После училища особенно тошно было. Послали служить — такая станица Лоскутовка, это Восточная Сибирь. Глушь! От станицы до части полтора часа езды на вездеходе. Не поверишь, командир полка выходил на развод караулов в тренировочных штанах. Жена начальника штаба изменяла ему с солдатами. Ай, да что там. — Бородянский снова махнул рукой и долго раскуривал потухшую сигарету. — Знаешь, я тоже хочу действовать. Надоело сидеть тишком. У меня есть план. Брат моего тестя работает в одном московском издательстве. Я и подумал: наверняка у дядьки найдутся знакомые в «Красной звезде». Все-таки через своих людей действовать вернее. Как думаешь?
— Да, — сказал Устюров, — это верно. Так лучше.
— Вот именно. Если я пошлю, то будет лучше. Так что беги за письмом, а после обеда встретимся за вещевым складом. Только, чтоб никто не видел. Конечно, про наш разговор… Да ты и сам понимаешь: was wissen zweie, das weiss auch das schwein — то, что известно двоим, известно и барану.
— Свинье, — поправил Устюгов.
— Schwein, — пробормотал Бородянский, — да, по-немецки это свинья. — Он растерянно улыбнулся. Щеки покрылись пятнами.
Устюгов решил не откладывать на послеобеда и отдать письмо сейчас же. Он вдруг почувствовал, что нестерпимо устал за последние сутки. Ему показалось, что с той минуты, как он сел писать письмо, прошел по крайней мере месяц. С тех пор как отправили партизан, он с каждым часом ощущал себя все более одиноким. Никто не мог помочь ему, некому было сказать, спросить совета. Он вообще ни с кем не заговаривал о письме, потому что боялся проболтаться. Ведь в письме написана неправда — свидетелей нет. Ах да, боже мой, ведь нет, как же это он забыл: письмо посылать нельзя. Им можно только пугать.
Устюгов отдернул руку от протянутой на прощание руки Бородянского. Тот резко спросил:
— Ты что?
— Не могу, — слабо ответил Устюгов и виновато улыбнулся, — не могу отдать. Я лучше сам.
Бородянский повернулся, отошел к столу и сказал из-за плеча прежним служебным голосом:
— Я вас больше не задерживаю, товарищ младший сержант.
Устюгов вышел на штабное крыльцо и вдохнул свежего мокрого воздуха. Перед крыльцом, спиной к младшему сержанту, стоял его командир — начальник передвижных автомастерских капитан Веснухин. Устюгов поздоровался. Веснухин повернулся и, не ответив на приветствие, сказал:
— Пойдем-ка со мной. Разговор есть.
Устюгов пошел за ним в парк, к сараю, где у военных хранились запчасти. Веснухин открыл калитку в воротах и они вошли вовнутрь.
Посреди склада, рядом с грязными автомобильными мостами сидел на ящике прапорщик-кладовщик и шкрябал драчевым напильником вырезанную из многослойной фанеры клюшку.
— Выйди, — сказал Веснухин. Прапорщик посмотрел на капитана, потом на младшего сержанта, лениво поднялся, отнес клюшку в угол, потом долго отряхивался от мучнистых древесных опилок, накинул на плечи китель и принялся что-то выискивать в карманах галифе.
— Ну, — нетерпеливо сказал Веснухин. Прапорщик оглянулся, пожал плечом и, наконец, вышел.
Веснухин пододвинул ногой Устюгову перевернутый ящик, себе взял другой. Сели.
— Закурить нету? — спросил Веснухин. Устюгов протянул пачку «Беломора». Закурили. — Помнишь в третьей роте на «Урале» движок меняли? Куда коробку дели?
— Обратно воткнули, — ответил Устюгов.
— А-а, — протянул Веснухин и надолго замолчал. Устюгов курил и от нечего делать разглядывал мосты.
— Не отдашь письмо? — спросил Веснухин, глядя на папиросу.
— Нет, — ответил Устюгов.
Опять помолчали. Мимо склада, лязгая железом, проехал гусеничный трактор. Следом прочавкали по грязи чьи-то легкие ноги. Два воробья сорвались из-под высоких стропил и, громко ругаясь между собой, полетели в дальний угол сарая. Световые полосы, тянувшиеся от щелей в дощатых воротах, налились яркостью, стали тугими и на них запрыгали юркие пылинки.
— Ладно, — махнул рукой Веснухин, — все правильно. Так ему и надо. Всю жизнь он мне переломал. Пусть теперь сам попляшет, — и на растерянный взгляд Устюгова усмехнулся, — мы с Самохиным уже двадцать лет знакомы. Хорошо он начинал, шустро. Красавец был, стройный, кудрявый. И жена красивая, ох и красивая была у него первая жена. Москвичка. Он в Москве учился и за ЦСКА выступал. Борцом был. Чемпионом. Сухожилие потянул, вот и кончилось его чемпионство. Пришлось после училища по распределению ехать. Загнали их с женой в нашу глушь. Всю жизнь он мне мстил.
— За что? — неуверенно спросил Устюгов. Он не ждал ничего хорошего от подобных неожиданных исповедей начальников. Однажды в родном рембате ему плакался на свою тещу с пьяных глаз ротный, а наутро влепил два наряда за внешний вид. Но все же любопытство одолело и Устюгов спросил. Веснухин ответил спокойно и без смущения. Вообще говоря, за полгода совместных поездок по деревням, когда Веснухин почти каждый день напивался и Устюгову приходилось таскать его на плечах, бегать за самогонкой, искать командиру ночлег, за все это время между ними установились отношения, мало напоминающие отношения между командиром и подчиненным, а скорее похожими на отношения между старшим и младшим товарищами.
— За что мстил? Свидетелем его позора стал, вот за что. Жена от него ушла, ударил он ее в ссоре, а пришла ко мне. Смешно? Прихожу вечером к себе в общежитие, а у меня в комнате она. Плачет. Наутро она уехала к родителям. Но уже все, конечно, знали. Не выдержала она, тоска заела. А он до сих пор думает, что я ему жизнь разбил, дурак. В академию вместо меня поехал. Я должен был. И документы все готовы были. История вышла: на учениях машины я плохо развернул, не успел песком дорожку посыпать. Командующий подошел со свитой, а песочком не посыпано. Накрылась академия. А когда он вернулся из академии, стал меня давить. Как я еще до капитана дослужился, не пойму. Значит, не отдашь письмо?
— Нет.
— Ну и правильно. Ты Самохину этим письмом поперек горла встал. В округ его переводят, звание идет. Круто взлетает.
— Он сказал, что на дембель через год.
— Как же, — Веснухин усмехнулся, — дожидайся. Кому он на гражданке нужен? Кем станет командовать? Вторую жену совсем замордовал, дети разбежались, глаз не кажут. Только армией и живет. Если ты не помешаешь — до генерала дослужится. У него рапорт на меня лежит. Зампотех еще в Саратове написал. Я и не знал. Сегодня комбат вызывает меня и говорит: если добудешь письмо, порву рапорт. Не добудешь — отошлю комдиву. Мне, говорит, если письмо уйдет, терять будет нечего. Я и тебя, говорит, утоплю. Петька, может отдашь?
— Не могу, Иван Савельевич. Простите.
В столовой Устюгов оказался последним — все уже отобедали. На целине, в отличие от гарнизона, в столовую ходили без строя, обед растягивался часа на два. Офицеры и солдаты обедали в одно время.
Младший сержант уже допивал компот, когда в столовую вошел Мурлик. Он взял миску с борщом и подсел к Устюгову.
— Комбат в ресторане обедает? — спросил Устюгов.
— Когда как, — ответил Мурлик серьезно, — бывает и в степи ночуем. Там и ужинаем, там и завтракаем. Паяльную лампу для этого вожу и НЗ. Петька, я тебя все спросить хочу, — Мурлик азартно хлебнул борщ.
— Ну? — Устюгов вытряхнул в рот из стакана изюм и поднялся.
— А что это за свидетели у тебя? Я ведь там тоже был. Никаких местных не видел.
Устюгов сел обратно.
— Про свидетелей хозяин надоумил?
Мурлик хмыкнул и вытер губы.
— А ты думал, мы молча ездим? Разговариваем периодически.
Мурлик сходил за кашей. Ел ее жадно, набивая рот полными ложками и затем долго, с удовольствием жуя.
— А как ты думаешь, — спросил Устюгов, — откуда я про Ильку узнал? Да от гражданского. Стою на лестнице, курю, вдруг мужик поднимается. Там, говорит, вашего пацана месят. Из соседнего дома мужик. Да там уже вся округа знает. — Устюгов помолчал и снова спросил: — А что же ты сказал комбату, что никого не видел?
