— Кого-то вспомнили?
— Да так… — несколько смутился Просеков. — Отпускные впечатления.
«А она молодец! — мысленно похвалил Просеков. — Едет неизвестно куда, неизвестно к кому, и при этом завидная уверенность, ни тени беспокойства». Ему приходилось немало ездить, и, хотя в любой его поездке всегда была полная определенность, он в дороге испытывал тревогу, какую-то острую душевную неуютность.
— У вас здесь есть хотя бы знакомые?
Она удивленно подняла глаза, помедлила, прежде чем ответить.
— Нет. Никого… Мне предлагали работу и в других краях, поближе. Но я попросилась сюда. Почему? Видите ли… Если начинать жизнь заново, то все должно быть по-настоящему новым, неизвестным, чистым, как белый лист бумаги. Чтобы о прошлом ничто не напоминало. У вас никогда не было такого желания?
— Пожалуй, не было. И вообще я бы, наверно, так не смог. Уж больно люблю свои привычки, люблю то, что сделал. А порвать с прошлым, значит, отказаться и от всего сделанного.
— Не совсем так. У каждого человека в прошлом ведь не только хорошее. И даже балласт — свое, привычное — бросать жалко! А на таком вот повороте самое время его выбросить. Конечно, надо набраться решимости.
— Выходит, и тут есть своя польза?
Она не ответила, видимо уловив в его вопросе иронию.
— Извините, — сказал Просеков после недолгой паузы.
— Я не обиделась. Ведь есть вопросы, на которые не нужно и отвечать. Они и так ясны. А вообще я люблю вопросы. Где, что, как, почему?.. Наверное, научилась этому у своих ребят. Между прочим, мальчики любопытнее девочек — в этом я убедилась. Стало быть, пресловутая догма о «женском любопытстве» повисает в воздухе?
Просеков рассмеялся. Ему понравилась затейливость логического поворота. Она вовремя уловила назревавшую заминку в разговоре и сумела тонко повернуть его по новому руслу.
— Не знаю, не могу судить. Сам я не любопытен.
— Значит, вы не эгоист.
— Какая же тут связь?
— Прямая. Как правило, люди с эгоистическим складом всегда любопытны. И наоборот.
— Выходит, дети эгоистичны?
— По-своему да. Они эгоцентрики. У каждого свой мир с собственным «я» в центре. «Посередке», как они говорят. Но это добрый эгоцентризм.
— Ну, а связь все-таки? Что-то не улавливаю.
— Это просто. Любопытство, познание — ведь ради себя. Ну, в смысле, человек познает других для того, чтобы познать себя. В конечном счете: именно себя. Не видите логики? Как же: оценить свое можно, только сопоставив, соизмерив с чем-то внешним, посторонним.
— Пожалуй, верно. Только не путаете ли вы любопытство с любознательностью?
— Это терминология. Оттенки не важны.
…Разговор у них был долгий, пестрый, затянувшийся до самого вечера. Но все время они говорили о вещах незначительных, даже пустяковых, намеренно избегая серьезного. Хотя прекрасно понимали, что за кажущейся этой легкостью скрыто нечто весомое и очень важное для обоих.
* * *
Шагая в толпе по ярко освещенному перрону, Просеков испытывал приподнятость, удивление и радость одновременно, словно впервые приезжал в этот теплый, пропахший южными ароматами город. Усмехнулся, вспомнив, как месяц назад уезжал отсюда тоже в таком восторженном настроении. Только тогда у него был один чемодан, теперь — два. Второй — Надежды Максимовны, объемистый, в сером чехле, перетянутый дорожными ремнями.
— Вам не тяжело?
— Нет. Если не возражаете, я помогу вам устроиться в гостинице, а уж потом поеду в свою часть.
На привокзальной площади они не стали ожидать очереди на такси — долгое, почти бесполезное дело, а прошли к длинному ряду частных машин, укрытых кронами чинар. Потом около часа объезжали гостиницы, и каждая встречала их стандартной табличкой: «Мест нет». Надежда Максимовна хмурилась, мрачнела, но Просекову было весело и приятно, хотя он и знал, в какую копеечку влетят ему эти лихие рейсы по ночному городу.
Потом они сидели в каком-то кафе, пили холодное терпкое вино, а шофер деловито и торжественно ел полусырой шашлык, усыпанный пахучей зеленью. Вытерев усы, он предложил съездить еще и в военную гостиницу, расположенную на окраине города.
Заспанная администраторша, ворча, показывала Просекову коридоры, в которых на раскладушках спали командированные. Но в конце концов она сдалась на его уговоры и разрешила пристроить «жену старшего лейтенанта» на диване в комнате отдыха.
Попрощались они в подъезде: накрапывал дождь. Просеков видел глаза Надежды Максимовны, влажно блестевшие в темноте, рассеянно слушал ее благодарные слова и никак не мог стряхнуть с себя внезапно навалившуюся вялость. Она говорила, что завтра с утра пойдет в наробраз и, наверное, сразу же получит назначение, потому что учебный год уже начался.
— Уже начался… — устало удивился Просеков, думая о чем-то другом. Он понимал, что ведь, в сущности, они могут и не встретиться. Стоит ли говорить о будущей встрече, удобно ли это?
Он достал блокнот, написал в нем свою фамилию, номер воинской части и вырвал листок.
— Если понадобится моя помощь, найдите меня. И вообще… напишите. Буду рад.
— Спасибо. — Надежда Максимовна спрятала адрес в сумочку. — Вы ведь недалеко служите?
— Как вам сказать… Не столько далеко, как высоко. Под облаками. Ну, словом, в горах. — Просеков помедлил, потом шагнул и с неожиданной смелостью взял ее руки в свои. — А то приезжайте к нам, Надя! Неподалеку от нас аул Ахалык. Горное гнездо. Там есть средняя школа, которой нужны преподаватели русского языка. Очень нужны.
Она взглянула на него скорее испуганно, чем удивленно, и хотела что-то сказать, но промолчала. Опустив голову, зябко поежилась.
— В самом деле, приезжайте!
— Это ведь не так просто… — она улыбнулась незнакомой ему улыбкой: грустной, виноватой и отчужденной. — Не так просто, Андрей Федорович. И кроме того, если бы это зависело только от меня…
— Да, конечно… — дрогнувшим, чуть хриплым голосом произнес Просеков, только теперь поняв, что, пожалуй, не нужно было это предлагать. — Извините, Надя… Надежда Максимовна. Я, пожалуй, пойду. Может быть, мы еще встретимся.
— Может быть, — она чуть-чуть, на мгновение задержала его ладонь. — До свиданья.
* * *
Ночевал Просеков в ротной канцелярии у своего друга капитана Фурцева и проспал, наверное, всего два-три часа. Сначала долго курил, ворочаясь на жестком ложе из стульев, а в шесть утра уже проснулся, услыхав привычную команду: «Подъем!»
Многое из вчерашнего, ночного казалось забавным. Вспомнились усатый шофер, обгладывавший шашлычный шампур, сварливая администраторша с привязанной на пояснице резиновой грелкой. Вспомнил, как, добираясь в часть, сам трясся в попутной полуторке, как чихал и плевался среди вихря хлопковой ваты, оставшейся в кузове.
Надо было проветрить комнату — Володя Фурцев сам не курил и не выносил табачного дыма. Просеков распахнул окно, но тут же пожалел об этом: кто-то из солдат-уборщиков нещадно пылил, подметая дорожку. Солдат был небольшого роста, жилистый и бледнокожий; новобранец, судя по белобрысому ежику на голове. Подметал он старательно, но неумело и как-то странно: пятясь задом.
— Кто же это научил вас так мести?
Солдат обернулся, живо поддернул брюки — он был по пояс голым.
— Никто. Но так лучше, товарищ старший лейтенант. Чтобы следов не оставалось.
— Понятно, — усмехнулся Просеков. — Значит, но методу бабы-яги, «заметая следы»?
— Так точно.
— Но и по этому методу надо бы сбрызнуть землю водой. Чтоб поменьше пыли. Понимаете?
— Так точно, понимаю. Вода будет. Рядовой Евлентьев, мой напарник, стоит в очереди у колонки. Как принесет, побрызгаем.
Солдат тронул ежик на голове, подумал и ловко, рывком прижал метелку к бедру.
— А я — рядовой Кузнецов.
— Очень приятно, — сказал Просеков, с интересом разглядывая новобранца. Принимая в подразделение молодых парней, он любил прикидывать их солдатское будущее. И как правило, редко ошибался. Кузнецов ему, в общем, понравился. Инициативен, в меру серьезен, держится с достоинством. Правда, жидковат, но для новобранца это естественно.
— Откуда прибыли?
— Вообще-то из Воронежа. А в частности, с гауптвахты.
— Не понял.
— Ну, в том смысле, что из Воронежа месяц назад, а вчера — с гарнизонной гауптвахты.
— Уже успели?
— Так точно, уже успел.
— М-да…
Просеков сразу потерял интерес к разговору. Кажется, это был один из тех редких случаев, когда он ошибался в своих предположениях, когда командирское чутье подводило его. Парень явно из дерзких, из тех, кто умеют тонко и ехидно доводить сержантов до белого каления, сами сохраняя при этом доброжелательную невозмутимость. Тут наверняка такая предыстория с гауптвахтой. Впрочем, все это не имело никакого значения. Рядовой Кузнецов — подчиненный не его, а командира местной роты капитана Фурцева, которому он, надо полагать, уже порядком потрепал нервы. А Просеков здесь вроде «транзитного пассажира» — переспал ночь перед тем, как, доложившись начальству, уехать на свою точку.
