— Хорошо. Очень вам благодарен.
Они пошли обратно к дому. В кухне Сари налила воды в таз, отойдя, стала смотреть, как Ленни смывает кровь с лица. Ей хотелось помочь ему почиститься, — вся спина у него была в песке, но что-то ее удерживало. Ведь она белая, а он цветной. Правда, с ним об этом как-то забываешь. Он держит себя не так, как цветной. Приходится все время твердить себе, что он цветной и что об этом надо помнить.
А полотенце ему можно подать? Она не удержалась и протянула ему свое собственное ручное полотенце. Он вытирал лицо, а она смотрела на него. Потом с любопытством поглядела на полотенце, когда оно вернулось к ней в руки. Все это было так странно. Он поблагодарил ее, но так спокойно, как будто для него это было самое привычное дело, — чтобы белые девушки подавали ему полотенце. Но ведь это же не могло быть так! Или все-таки могло?..
— У вас спина в песке, — прошептала она.
Он попробовал сам почистить, но рука не доставала. Тогда она нерешительно подошла и обмахнула ему пиджак.
— Спасибо, — сказал Ленни. — Вы, правда, очень добры. И мне очень стыдно за все, что я вам наговорил там, на горке.
— Вам и должно быть стыдно!
Они улыбнулись друг другу.
Сари самой было странно, что она так легко приняла этот тон равенства, который установил между ними Ленни. Никогда еще так не бывало! Но никогда не бывало и цветного, который держал бы себя так, как Ленни.
— Это от образования вы такой? — спросила она.
Он понял ее и улыбнулся.
— Да, отчасти и от образования.
— И много вас таких?
— Порядочно. В Кейптауне, видите ли, нет такой непроницаемой стены между белыми и цветными.
Ей хотелось спросить, если ли у него в Кейптауне знакомые белые девушки, но она не решилась. Почему-то было неудобно спрашивать.
— Позвольте еще раз вас поблагодарить, — сказал Ленни. — Доброй ночи.
— Доброй ночи.
Еще долго, после того как Ленни ушел, Сари сидела и думала об этом цветном, который вел себя не так, как цветные, хотя и не был помешанным, как Сумасшедший Сэм.
Снова Ленни шел по дороге от Большого дома. И в его сознании одновременно проносилось множество мыслей. Кипящий поток бессвязных образов, чувств, причинявший ему физическую боль.
А над ним и над Большим домом и над обеими долинами нависла ночь. Долгая ночь. Темная и суровая, и равнодушная. И такая тихая. Тише, чем сама тишина. И эта тишина казалась еще более глубокой от слабых, затерянных голосов всякой мелкой твари, населяющей вельд.
Ленни споткнулся в темноте. «Успокойся, — приказал он себе. — Успокойся и вытолкни этот сгусток тьмы из своего сознания. Тьма — это злоба, а злоба приносит только вред». Он провел языком по губам, почувствовал ссадины и вкус крови.
Но он не в силах был усмирить бешеный стук своего сердца и кипение мыслей в мозгу.
Он быстро зашагал вниз по склону, спускавшемуся к Стиллевельду. И все время видел перед собой Герта Вильера, неподвижного и равнодушного, как истукан, и его огромные руки, плашмя лежащие на столе.
— Успокойся, — с силой приказал он себе и остановился.
Медленно, очень медленно пламя злобы начало спадать. Он, казалось, чувствовал, как оно вытекает из его тела. На смену злобе пришла тяжелая печаль. Все снова стало простым и ясным. Но какая это была безнадежная, безрадостная ясность! Она причиняла боль, однако с этой болью уже можно было жить.
Он свернул на проезжую дорогу, которую Сумасшедший Сэм окрестил Большой улицей, и пошел вдоль темных хибарок. Как ему в темноте найти свой дом? Он помнил только, что это где-то в самом конце улицы.
Но искать не пришлось. Дверь дома была распахнута настежь, и на пороге, спиной к свету, стоял проповедник.
— Это ты, Ленни? — позвал он.
— Я.
— Мы уже беспокоились, — проговорила мать, выглядывая из-за плеча проповедника.
Ленни шагнул через порог и прикрыл за собой дверь. Обернувшись к матери, он заставил себя улыбнуться.
— Ты почему еще не легла? — спросил он с шутливой строгостью.
Тревожная складка на лбу у проповедника разгладилась, улыбка тронула его губы. Он протянул руку к щеколде.
— Значит, все в порядке, сын мой?
— Да, отец.
— В таком случае, пожелаю вам спокойной ночи. Тебе надо отдохнуть, Ленни. А завтра поговорим. Спокойной ночи, сестра.
Он шагнул в темноту и затворил дверь.
— Какой у тебя усталый вид, — сказала его мать.
— Почему ты до сих пор не спишь, мама?
— Надо же было тебя дождаться.
Ленни обнял ее за плечи и прижал к себе.
— Там все хорошо обошлось? — спросила она.
— Да. Вильер хотел знать, что я намерен здесь делать.
— И ты ему сказал?
— Да.
— И все обошлось благополучно?
— Да, мамочка… Иди-ка скорее спать. Ты на ногах не стоишь от усталости.
Старуха показала в угол, где на полу была постлана постель.
— Мы с Мейбл ляжем тут. А ты в спальне на кровати.
— Ни в коем случае, — твердо сказал он. — На кровати ляжешь ты. А здесь — я. Где Мейбл?
— Она так устала, что прилегла на кровать, да и заснула. Сейчас я ее разбужу.
— И не думай даже. Иди и ложись. А я буду спать здесь.
Неодобрительно покачав головой, старуха ушла в спальню. Она не могла примириться с мыслью, что он будет спать на полу. Образованный человек! Джентльмен из Кейптауна! Ну, как это можно? Другое дело они с Мейбл… Она бы еще поспорила с ним, но у него в углу рта вдруг появилась такая твердая черточка, и взгляд вдруг стал такой твердый… Он тоже пошел в спальню и забрал оттуда свой чемодан.
— Спокойной ночи, мама, — сказал он и притворил дверь.
Старуха укуталась в одеяла, но ей и без них было тепло. Это тепло было у нее в сердце. Сын вернулся домой. Он спит в соседней комнате. Слава богу, в доме опять есть мужчина. А в семье — глава. А то сколько уже времени они жили сиротами. С тех самых пор, как она мужа схоронила, — целых девять лет. Но теперь в доме опять есть мужчина. И какой! Все его уважают. Из Большого дома за ним прислали. Это нечасто случается. Но его уважают даже белые. Он образованный человек. Да, вот какой теперь у нас есть мужчина…
Две крупные слезы выкатились у нее из глаз и исчезли в подушке. Нежная улыбка разгладила морщины вокруг рта. Так, с улыбкой на устах, она и заснула.
А в соседней комнате Ленни лежал и курил до самого рассвета…
Исаак Финкельберг обернулся к отцу:
— Сегодня к нам придут Мако и Ленни Сварц.
Старый еврей отвел свои печальные глаза от открытой двери и поглядел на сына.
— Ты до чего-нибудь допрыгаешься, — сдержанно сказал он.
— Ну, не начинай все сначала! — отозвался сын.
— Ты хотя ученый, а все-таки дурак, — огорченно проговорил старик. — Подумай немножко, ну, я тебя прошу! — Он умоляюще сложил руки. — Буры уже и так на нас косятся за то, что мы евреи. Так вот оно всегда и начиналось у нас на родине. Неужели ты не понимаешь, Исаак, мальчик мой?
— Слишком хорошо понимаю.
— Нет, ты не понимаешь. Ты думаешь, твой старик отец у голландцев научился, уже считает, что африканцы не такие люди, как мы. Ошибаешься. Меня столько оскорбляли, что я других оскорблять не стану. Я только боюсь, — да, да, очень боюсь! — за тебя и за свою лавку и за себя самого. Что нам нужно? Только чтобы нам жить тихо и мирно и никто бы над нами не издевался. Тут можно так жить. Не будем мешаться в чужие дела, не будем никого трогать, так, может, и нас не тронут.
Его печальные, умные глаза с мольбой обратились к сыну; они молили его понять, что столетия угнетения и преследования выработали в нем такие взгляды.
Исаак пожал плечами и, сняв очки, принялся их протирать.
— Когда ты жил на родине, ты никого не трогал?
— Никого, — вздохнул старик.
— А тебя все-таки тронули. У тебя убили жену и двоих детей. Мою мать, моего брата и сестру.
— Что ты об этом знаешь? Только с моих слов. Ты тогда был ребенком.
— Нет, ты скажи: убили или не убили?
— Убили, — с болью сказал старик.
— А ты и здесь за ту же песенку — не будем трогать, и нас не тронут.
— Может, здесь люди другие.
— Да, надейся!..
— Что же нам делать, как не надеяться, сынок?
Исаак возмущенно поглядел на отца.
Робкая, понимающая улыбка скользнула по лицу старика. Казалось, он читал мысли сына. Он сочувственно кивнул.
— Да, да. Я знаю, о чем ты думаешь. Ты осуждаешь меня. Ты меня презираешь. Тебе кажется, что твой отец — малодушный трус. Тебе кажется, что и весь твой народ состоит из малодушных и трусов. И ты бичуешь его гневными словами пророков. Так всегда бывает. Так у меня было с моим отцом, и у него с его отцом, и у деда, и у прадеда — с самого начала веков. И так будет до скончания веков. Так будет у тебя с твоим сыном. В мыслях бороться легко. Гнев кипит в сердце, гневом горят глаза. Но попробуй-ка, поборись не в мыслях, а в настоящей жизни!
