Люся опять представила себе, как ее Костя в мокрой одежде идет по берегу моря. И вдруг ей вспомнилось, как он ночью сказал, что зря не утопился в море. А она на это сказала ему, что еще не поздно. Боже мой, она в самом деле так сказала, брякнула сдуру, а он мог подумать, что она желает ему смерти. Он мог… Нет, нет, нет!!!
Но ведь он пошел берегом моря. Он мог пойти по улице, здесь асфальт, здесь все-таки быстрее стекает вода, а он пошел берегом моря. И у него был такой несчастный вид, когда он взглянул сначала на нее, а потом на Николку. Это он прощался с ними! А она ничего не поняла. Ничего!
Он прав — я дура, я эгоистка, я ужасная женщина, я убийца!.. Что делать? Господи, если бы он был жив! Пусть мы разойдемся, пусть он живет один, пусть женится на другой, что угодно, только бы он был жив!
— Николка!
— Мама, посмотри, какая собака…
— Николка!
Люся порывисто прижала к себе сына.
— Ты собаку испортишь! — недовольно крикнул Николка.
Люсе вспомнился эпизод из «Детства» Горького, когда маленькому Алексею было жалко лягушку, которую зарыли в могиле вместе с его отцом. «И этот такой же глупый», — подумала Люся о сыне.
— Коленька, — взволнованно и строго сказала Люся, присаживаясь на корточки и глядя сыну в глаза. Ей всегда казалось, что так Николка лучше ее послушается, она считала свой взгляд гипнотизирующим. — Я сейчас уйду. Я пойду к папе… Папа ждет меня… (О, господи, неужели он…). Ты останешься дома. Жди нас. Мы скоро вернемся. Я тебя замкну. Ты не бойся.
— Не замыкай, — сказал Николка.
— Нет, я замкну…
— Не замыкай!
— Какой ты вредный! Просто какой-то кретин. Четыре года, а ничего не понимаешь. Наверно, в школе будешь получать одни двойки.
— А я не пойду в школу, — сказал Николка.
— Одним словом, не смей никуда выходить. Понял?
— Я не останусь! — крикнул Николка.
Люся схватила замок и, не обращая на сына внимания, выскочила из комнаты. Николка с ревом кинулся за ней, она его оттолкнула и захлопнула дверь, а потом закрыла ее на замок.
Николкин рев легко перекрывал шум дождя и штормовавшего моря. Люся открыла окно и велела ему замолчать. Николка в ответ заревел громче. Люся захлопнула окно и зашлепала по лужам новыми босоножками — в спешке она забыла переобуться.
Босоножки было жалко и даже мелькнула мысль: не вернуться ли, но Люся вспомнила о несчастье, которое выгнало ее на улицу, и устыдилась своей мелочности.
Она выбежала на берег моря и по пляжу помчалась в порт. Дождь хлестал. Огромные грязно-желтые валы кровожадно бросались на берег. Вдали на песке что-то чернело. У Люси упало сердце: ведь на Косте был черный костюм! Она даже замедлила шаги, боясь приблизиться к этому черному. Но через несколько шагов стало ясно, что это просто мокрое бревно, выброшенное морем.
Вокруг порта бурными потоками текли ручьи. Люся не щадила ни ноги, ни босоножки, брела прямо по ручьям. Она вбежала в здание портового вокзала вся мокрая, встрепанная.
Здесь толпилось довольно много народу. Одни были в плащах, другие — в мокрых платьях, были в плащах и босиком, мужчины с подвернутыми брюками, женщины с размокшими химическими и не химическими прическами. Вообще свежему сухому человеку зрелище могло бы показаться потешным, но Люся не способна была в данную минуту веселиться. Она жадно обшаривала глазами мокрых, продрогших курортников, томившихся в ожидании своей очереди, но Кости среди них не было. «Значит, все!» — подумала Люся.
— Люся! — позвал кто-то Костиным голосом.
Вероятно, это была галлюцинация. Но опять повторилось:
— Люся!
Она обернулась на голос, и у нее от внезапной слабости подкосились коленки. Костя стоял возле самой двери, за которой давали билеты. Как видно, подходила его очередь. Он был живой, невредимый, мокрый, бледный, с прилипшими ко лбу волосами, он был жалкий, не такой, как там, в Москве, но на курорте ведь все не такие, как дома.
— Зачем ты пришла? — спросил Костя, когда она приблизилась к нему.
— Я… — Люся смотрела на Костю мокрыми счастливыми глазами и не знала, что сказать. — Я пришла сказать, что не надо плацкарт. Возьми купейные…
Им удалось взять билеты только на дополнительный поезд, который шел до Москвы пятьдесят часов вместо двадцати девяти, — на другие поезда на двадцать девятое билетов не было. И то они брали предпоследние билеты, и те курортники, которые стояли в очереди дальше, страшно им завидовали. Ведь теперь, в эти четыре ненастных дня, все уверились, что дожди продлятся неделю, или месяц, или целую вечность.
По пути из порта Люся с Костей зашли в магазин. Там, к счастью, как раз привезли колбасу. Они купили колбасы, масла, сыру и конфет. Хлеб, правда, был черствый, свежий еще не привозили, но, когда дома нет никакого, будешь рад и черствому. Боясь, что Костя простудится, а отчасти и из желания немножко его задобрить, Люся купила пол-литра столичной.
Еще они мечтали купить газет. Мечта эта не сбылась: киоск был закрыт. На стекле висело объявление: «Киоск закрыт ввиду болезни работника».
Дождь немножко уменьшился, но Люсе с Костей было теперь все равно, меньше он льет или больше, потому что они так промокли, словно в одежде искупались в море. Почти все время супруги молчали, вступая в краткие деловые переговоры, как дипломаты враждующих стран, лишь в случае крайней необходимости.
На улице, под дождем, молчание не казалось тягостным, поскольку сама погода не располагала к беседе. Но дома за этим молчанием сразу почувствовалась глухая взаимная неприязнь. Люсе стало ясно, что Костя не забыл ночного разговора. Видимо, разговор этот все-таки обернется непоправимой бедой.
Люся сама раскупорила водку и налила Косте почти полный стакан. Себе она не налила: ждала, что Костя скажет: «А себе?» Но он ничего не сказал. Взял стакан и выпил водку большими глотками с такой решимостью, что всякий должен был понять: этому человеку нечем больше утешиться в жизни, кроме водки. И Люся это поняла.
Они молча поели. Николка тоже сердился — за то, что его оставили одного, и, подражая отцу, мрачно смотрел вниз. Люся пыталась было заговорить с сыном, он ей не отвечал. Отец молчал, и он молчал.
Люся принесла большущую эмалированную кружку воды. Теперь она не боялась пить сырую воду. Заболеет тифом? Ну и что? Разве тиф хуже той беды, которую она переживает сейчас? Разве может быть что-нибудь хуже? Если заболеет Николка… Если заболеет Николка, тогда он поймет, что он наделал.
Костя, кроме первого стакана водки, выпил еще один. Он никогда столько не пил. Люся еще не видела его с бессмысленными, устремленными в одну точку глазами.
— К-как она м-меня оск… оск… корбила. Меня! Меня…
Пьяное бормотанье мужа было ей отвратительно.
Костя наконец уснул. Николка ушел в соседний дом играть с Женей. А Люся стала размышлять о своей неудавшейся жизни и о некоем Владике, которого она не любила, потому что не понимала, но с которым она несомненно была бы в десять раз счастливее, чем с Костей.
До самого вечера в небе не было просвета: тучи и дождь, тучи и дождь… Люсе казалось, что день этот никогда не кончится. Но он кончился, и наступила ночь, такая же, впрочем, безрадостная, как и минувший день.
Ночь, как известно, сменяется утром. Люся еще сквозь сон почувствовала какой-то непривычный, слишком яркий свет. Она открыла глаза и увидела солнце.
Это было ужасно. Пусть бы бушевал вчерашний ливень, гремел гром, ухали штормовые волны, пусть бы она и Костя и Николка промокли по пути к автобусу, пусть бы простудились даже… Но солнце! Худшего несчастья нельзя было придумать!
Солнце — в день, когда они вынуждены досрочно уехать из-за этих дурацких билетов на поезд-черепаху, ползущий до Москвы пятьдесят часов. Они будут томиться на станциях в этом поезде, а над Джубгой будет сиять ослепительное южное солнце, и кто-то полезет в море… Да, море уже не шумит. Пять дней отпуска. Еще пять дней. Есть же счастливые люди, у которых очередь была дальше тридцать восьмой и которым поэтому не досталось билетов на дополнительный поезд. Они останутся в Джубге до второго, до третьего, до четвертого сентября и будут наслаждаться морем и солнцем.
Костя тоже проснулся, и ему приходили в голову примерно те же мысли, что и Люсе — как-никак, они прожили вместе пять лет и за это время приучились мыслить синхронно.
— Что, — сказал Костя мрачно, — солнце?
Костя сам видел, что солнце, но в его вопросе был заключен некий подтекст, прекрасно понятый Люсей: «Что, большие мы идиоты?»
— Да, солнце, — сказала Люся. («Да, большие».)
После этого они полежали молча, снова размышляя об одном и том же: сходить ли в последний раз на море или не ходить. Искупит ли удовольствие от купанья ту горечь, которая останется на сердце от вида спокойного, голубого, зовущего моря, покидаемого ими добровольно и глупо?
