— Доложить, что связи нет ни с кем. Обстановка неясна — знаем только то, что видим. Нет воды, продовольствия. Почти нет боеприпасов. Вооружение только стрелковое, — ни одного пулемета.
Стоя в положении «смирно» напротив Ардатова, Стадничук смотрел ему в глаза и повторял с готовностью:
— Связи нет… Обстановка неясна… Боеприпасов почти нет…
Когда на вопрос: «Нужен связной к своим. Добровольцы есть?» — пришло человек десять, в том числе все разведчики, Ардатов выбрал Стадничука, потому что решительность Стадничука на мосту ему запомнилась, а разведчиков он посылать не хотел, сберегая их для себя. Впереди был длинный день с неизвестными делами, каждый человек, на кого он бы мог положиться, был на счету, и четверо разведчиков-фронтовиков в его разношерстной группе представляли, конечно, большую ценность.
В дни прежних боев, в их кровавой сутолоке, когда все перемешивалось так, что, казалось, ничего нельзя и запомнить и понять, Ардатов все-таки многое запоминал, а понял главное — война, в которой побед было куда меньше, чем поражений, стала тем фоном, на котором смерть, придвигаясь к каждому тем ближе, чем ближе к нему был фронт, а на фронте, повиснув над каждым, — смерть беспощадно высветляла главное в человеке, его душу — стержень, скрытый намеренно или ненамеренно раньше. Под этой, над всеми висевшей, всюду витающей чудовищно могущественной смертью душа человека на фронте проступала четко, как на рентгене просыпает его позвоночник, и Ардатов не раз думал, что фронт и есть рентген человеческой души.
В дни прежних боев, в их кровавой сутолоке — под бомбежками, во время поспешных отходов (все восточней! восточней! восточней! — сначала к Киеву, потом к Смоленску, потом к Вязьме, потом к Москве), в минуты торопливых похорон (для одного — могилка глубиной в метр, для многих — кусок противотанкового рва), при атаках немцев (идущих на них так дьявольски спокойно — деловито, будто они — командиры и красноармейцы Красной Армии — совершенно не умеют стрелять, ни в кого из этих немцев никогда не попадут, а значит, не убьют), во время наших отчаянных контратак (подпустив на два броска гранаты, надо по крику командира выскочить из окопа, для легкости оставив в нем и полевую сумку, и бинокль, и шинель, и вещмешок, и, обгоняя друг друга, подбадривая себя и соседей хриплым «ура», надо бежать навстречу немцам, чтобы сшибиться с ними, видя сначала, как они все ближе и ближе, как ярче вспыхивают ножевые штыки на их винтовках, как желтее становится пламя от выстрелов из этих винтовок, слыша все громче не только очереди их автоматов, но и топот сапог, и сшибившись с ними, надо стрелять в них в упор, судорожно перезаряжая винтовку, отпрыгивая от их выстрелов, от их штыков, ловча ткнуть своим штыком кого-то из них, когда уже нет времени сунуть в винтовку новую обойму, и так то ли секунды, то ли минуты надо метаться в рукопашной, замечая все-таки, как падают немцы и как падают свои, слыша хриплую ругань по-русски и по-немецки, и так метаться, метаться, метаться в рукопашной, чтобы потом, когда не остается уже сил, даже чтобы схватить сухим горлом воздуха, вдруг радостно увидеть, как дрогнет ломанная линия, на которой сшиблись наши и немцы, увидеть, как вдруг немцы начинают отрываться от нее, поворачивают к тебе спиной, как бегут к своим окопам, как пытаются отойти, отползти с ними их раненые, и, увидев все это, надо, упав на колени, судорожно и радостно дыша, надо тебе и тем, кто с тобой остался жив и цел, торопливо стрелять по убегающим, целясь для верности не в головы, а в эти спины, во все уменьшающиеся спины, замечая, как после твоего выстрела эти спины вдруг сгибаются, как от удара ломом, тебе надо беспощадно и торопливо стрелять, стрелять и стрелять, пока не стукнет в мозгу, что последнюю обойму следует оставить на всякий случай), так вот, в эти дни, часы, минуты боев его люди — его подчиненные — Ардатову раскрывались (то мельком, как в оторванных кинокадрах, то подолгу, как в чьем-то неторопливом пересказе) и в неожиданных качествах: скромники, тихони оказывались отчаянными смельчаками, забубенными головушками, а всякие там говоруны, исполнительные, передовые, скисали тем более, чем острее становилась опасность.
Посылая с донесением Стадничука, он помнил и его решительность на мосту, и молчаливость у костерка в овраге, и то, что винтовки всех их стояли в козлах, а не лежали кое-как на земле. Конечно, из числа всех, кто был в его подчинении, Ардатов, если бы послужил-повоевал с ними подольше, мог бы найти и человека более сообразительного, более спокойного, но сейчас он пока мог полагаться на Стадничука, на его надежность.
— Оба наши фланга открыты, тыл не обеспечен, — продолжал Ардатов. — Но тактически позиция выгодная, она позволяет иметь круговую оборону, так как мы на доминирующей высоте.
— Фланги открыты… Тыл не обеспечен… Круговую оборону, — повторял Стадничук, все так же сосредоточенно глядя Ардатову в глаза.
— Ясно все? — закончив, спросил Ардатов. — Когда доберетесь до своих, скажите, что я приказал вам немедленно вернуться. Ясно? Повторите название этого населенного пункта.
Ардатов показал в тыл, на небольшой поселок, который находился как раз у них за спиной.
— Ясно, товарищ капитан.
Стадничук поглубже натянул пилотку, поправил скатку и приподнял от земли винтовку.
— Населенный пункт Малая Россошка. Мы западнее его один километр.
Ардатов отдал ему честь и протянул руку.
— Выполняйте.
Та тишина и то внимание, которые соблюдали все, когда Ардатов отдавал приказ, сейчас сломались — Тырнов из-за спины Ардатова тоже протянул Стадничуку руку, говоря:
— Ждем! Все время помните — ждем! Так что…
— Будет помнить! — ответил за Стадничука Белоконь и легко стукнул его кулаком по плечу, как бы для одобрения.
— Да он одна нога здесь, другая — там, — сказал Тягилев. — Это он может, раз вся надежда на него! Раз на тебе смотрит столько люду — тут уж в лепешку распластайсь, а сделай. Так аль не так? Так аль не так?
— Так! Так! Так, — подтвердил Стадничук, пожимая тянувшиеся к нему руки. — Вы тут сами-то, не того… В общем… Я постараюсь…
Торопливо, как если бы он опаздывал куда-то, Стадничук пошел по траншее к ходу сообщения, прорытому в сторону Малой Россошки, пробежал по этому ходу и, согнувшись, выскочил из него, держа в правой руке винтовку и раскачивая ее в ритм бегу.
«Правильно бежит», — отметил Ардатов, бежать именно так он и учил до войны красноармейцев.
— Ишь как несется, ишь как! — одобряюще говорил и Тягилев. — Глядишь и проскочит. А чего ему тут не проскочить? Осталось всего ничего. И проскочит себе, и наших найдет, а то мы как сиротинки! Чего мы тут можем без людей-то, без мира-то? Ишь как наддал! Ишь как сигает. Как этот, хвостатый, — как генкуру какой! Ишь как он!.. Ну, помогай ему…
Немцы не видели Стадничука пока он спускался за высотой, но как только Стадничук выбежал из мертвого пространства, немцы начали стрелять. Они стреляли не очень дружно, от них до Стадничука было уже метров пятьсот, и Ардатов, наблюдая в бинокль, как Стадничук бежит, пригнувшись и петляя, мысленно подбадривая его: «Давай! Давай! Давай! Давай! Ну еще! Ну еще! Давай! Давай! Давай!», думая, что хорошо, что он отобрал именно Стадничука, уже готов был вздохнуть облегченно, когда откуда-то слева ударил одиночный выстрел, и Стадничук упал.
— Хитрит! Это он хитрит! — возбужденно, с надеждой для всех и для себя крикнул Чесноков и подбежал к Ардатову и стал так близко, как если бы он тоже хотел вместе с ним смотреть в бинокль.
— Жив? Жив? Он жив? — возбуждение спрашивал он. — Товарищ капитан, он жив? Стадничук жив? Разрешите посмотреть! Разрешите.
— Не надо.
Ардатов и Щеголев переглянулись.
Если бы Стадничук упал не так — не на спину, если бы он потом перевернулся или хоть пошевелился, можно было бы надеяться, что он упал нарочно, заметив, что к нему пристрелялись, упал, чтобы обмануть немцев, но он упал на спину, вяло вскинув руки, и даже с такого расстояния Ардатову в бинокль было видно, что он лежит неподвижно. И он лежал лицом вверх, в положении, из которого потом неудобно вскочить и побежать дальше.
Несколько минут все молча следили за Стадничуком, ожидая, что вот он сейчас резко вскочит и побежит, побежит, побежит, но Стадничук не вскакивал, не шевелился, и все как-то вдруг (но каждый внутри себя, как если бы каждый линией зрения ощупал Стадничука) почувствовали, что он убит, а потом и поняли это.
— И вся недолга! — сказал кто-то. — Есть — нет. Есть — нет! И вся недолга.
— Не повезло, — уронил Белоконь. — Не повезло мужику.
— Пухом земля ему будет, — прошептал сокрушенно Тягилев. — Эхма!..
Ардатов посмотрел на часы. С той минуты, когда он их собрал, когда объяснял, что требуется, и спросил: «Добровольцы есть?» — и Стадничук тоже вызвался добровольцем, и он отобрал его, с той минуты прошло всего лишь четверть часа. Последние четверть часа жизни Стадничука.
