Все еще шумели с поздравлениями, когда Павел Иванович, тесня и расталкивая гостей — время ли церемониться, когда момент наиважнейший к горлу подступает — подошел к сыну и потянул его за рукав.
— Вовчик! — позвал. — Ты того… пора.
— Что пора? — не понял сын.
— Ну, это самое. Вещицу дарить.
— Так дари.
— Не снести одному.
— Пойдем, — сразу согласился Вовчик.
Торопливо прихромал к сараю — сын едва поспевал за ним — и уж ничего не замечал: ни жары, ни людей, да и страха уже не было, лишь белая, как бы раскаленная решимость в голове.
Павел Иванович чуть зацепился за порог, однако ж устоял и, уже не обращая внимания на сына, в три шага был у своей вещицы, обхватил ее руками и прижался к ней ухом, словно б к сердцу живому, она жила, его вещица, сомнения здесь не было, и улыбка торжества мгновенно взорвала лицо Павла Ивановича.
— Есть! — победно прошептал он. — Есть, Вовчик!
А внутри вещицы, как и вчера, и пять дней назад, что-то шелестело, шуршало, двигалось неудержимо.
— Готово. Взяли, — приказал Павел Иванович.
Покрывала же он, однако, не срывал — надо же было и о зрелище выигрышном позаботиться.
И взяли. И поднатужились. Оторвали от земли. Вынесли за порог сарая.
— Не тяжело ли? — спросил Вовчик. — Может, помощь возьмем?
— Тяжело, конечно, штукенция вон какая. Но обойдемся без помощи, я так думаю.
Ну и жара, черт побери совсем, в такую жару в тени бы лежать и, прохлаждаясь, кисель холодный посасывать, нет мечты лучше. Однако что сделаешь, если момент самый главный пришел вот в такую жару. Уж здесь от Павла Ивановича мало что зависит, прямо скажем. Хорошо хоть настал этот момент.
Тут Павел Иванович в тоске подумал — а стоило ли вообще это дело затевать, пять лет гробить, лишать себя жизни, и так это оставшейся на самом донышке. Ведь все силы вбил в эту штуку, пять лет вколотил, да крови сколько — мешок, можно сказать, крови, — а спал бы себе взахлеб да деньги не изводил на бесцельное занятие — штука ли деньги и время — штука не штука, а уже их не воротишь. Да унизься перед нужным человечком, чтоб раздобыл нужные инструменты и материал, дерево то есть, да чтоб материал этот был стоящим и мог бы терпеть долгие времена заданную ему Павлом Ивановичем работу — такая уж судьба выпала этому материалу, долго, очень долго терпеть. Так стоило ли дело затевать, кашу заваривать, так ли уж плохо спокойно дышать и смотреть, как дотлевает твой закат? Для чего же маются люди, отчего неймется им, ну нет спору, если уж по работе постоянной судьба такая вышла, это уж смириться следует — работа и есть работа. Ну, а так-то оглядеться: отчего это неймется человеку, тот, глядишь, мотор на лодке такой мастерит, чтоб был всех других моторов сильнее, ну ладно сказать, если б он бензина жрал поменьше, тут дело ясное — экономия, но ведь жрет-то за милую душу, а придет лодка к Михаилу на десять минут раньше любой другой — весь и выигрыш, так стоит ли жизнь на это угрохивать?
Или же вот человек кисточкой по тряпке чирикает, и никто-то на его картинки смотреть даже не хочет, так и что ты, дружище, изгиляешься над собой, на солнце так напечешься, что однажды просто-напросто кондратушка хватит. А толку-то? Нет никакого толку.
Или же еще один чудак часы деревянные варганить станет, а что толку в них другому человеку? Да ты дай ему хоть половину денег, что на часы потратил, так он же счастлив станет. А вот часы твои — дело туманное — еще как примет. Глядишь, и в комнате для них места не сыщет, темной ли ночью в сарай их снесет, чтоб глаза не мозолили. А это пять лет заколочено, да каких лет, почти без сна, по пятнадцать часов работы. Ну для чего человек заботы лишние наваливает, отдыхать когда он будет, жить, как говорится, когда станет? Бой в Крыму, все в дыму, ничего не видно. Вот неймется человеку, а толку — чуть.
Штука эта тяжелая была, и нижним краем она больно колотила Павла Ивановича по ногам, а так как Павел Иванович был на голову ниже сына, то штука сползала и ему было вдвойне тяжело.
Да он еще, сломавшись пополам, подбородком удерживал покрывало, чтоб ветерком его не сдуло и не оголило вещицу прежде времени. Так и полз он, словно каракатица какая. Да ахая, постанывая и обливаясь потом.
— Может, все же помощи попросим? — снова спросил сын. — Втроем куда как просто.
— Дотянем, — выдохнул Павел Иванович.
— Давай хоть местами поменяемся. Все полегче будет.
— Это, пожалуй, правильно. Давай.
Они поменялись местами, но теперь нижний край колотил по ногам так, что они сами подгибались. Тогда Вовчик как бы присел и руки опустил как можно ниже, чтоб тяжесть снять с хроменького низкорослого папаши, так и шел на полусогнутых. Павел Иванович ничего не сказал, но был благодарен за помощь и даже знал, что сын эту благодарность его чувствует.
Они дохромали все-таки до крыльца, а там все народ толпился, кто-то засуетился помочь, но Павел Иванович срезал такую прыть.
— Посторонитесь, просим! — говорил Павел Иванович, и люди сторонились.
— Чемодан какой-то, верно.
— Аквариум.
— Клетка с крокодилом.
— Кусок от царь-колокола.
Шутники тоже выискались! Пяток лет погорбатиться вам перед этой штукой, небось проглотили бы языки.
И снова тревога, даже и паника охватила его — удрать куда-либо, забиться в место прохладное, дух перевести.
Но отступать было поздно, потому что сзади напирали.
Уверен был: пять лет обманывал себя, делал простую деревяшку, подставку для обуви, кубометр дров.
— А вот и мы! — громко объявил Павел Иванович, как-то уж проглотив страх.
Он нашел местечко у стены, и они осторожно опустили штуку эту.
Дышать уже Павел Иванович не мог, вовсе задохся, кружились гости перед глазами, плясал с закусками стол. Однако рукавом вытер пот и хрипло сказал:
— А это наш подарок. Сами делали.
И все, видя волнение человека, сразу смолкли и уставились на Павла Ивановича.
И он в тишине сделал большой шаг к своей вещице, наклонился, чтоб освободить тряпку, резко выпрямился и, не удержавшись от возгласа «ап!», сдернул тряпку.
— Так будьте счастливы, молодожены.
Это был ящик вроде большого телевизора, светло-коричневый, он тускло блестел: Павел Иванович, конечно, полировал его, однако заботился, чтоб ящик своим блеском не слишком в глаза бросался — дорог ящик не внешним видом, но как раз внутренним ходом.
Павел Иванович, вроде бы пылинку с него смахивая, ухо приложил к его боку и все понял до конца — работа удалась, ход вещицы теперь неостановим, и тогда он победно посмотрел на Танюшу.
— Спасибо, Павел Иванович, — сказала Таня. — Какие хорошие часы.
Павел Иванович радостно видел, что она не притворяется и подарок действительно приятен ей. То ли будет, душенька, когда ты вещицу эту осознаешь до конца.
— Они все из дерева, — сказала Евдокия Андреевна, выплывая из-за Таниной спины и бочком присоседиваясь к часам.
— Совсем из дерева? — спросила Таня.
— Да, — ответила Евдокия Андреевна. — Ну, ни одной то есть детали железной.
— Вот так так, ну и ну, ну и штука, — загудели гости. — Они идти-то будут?
Это шутка такая!
Сын Вовчик внимательно осмотрел часы, чуть наклонившись, взглянул на заднюю стенку и затем вопросительно уставился на отца. Удивление его понятно: стенка была гладкая и голая.
— А как же управлять ими? — тихо спросил он отца.
— А ими не надо управлять, — ответил Павел Иванович. — Я уже дал им верный ход.
— А заводить их как?
— А никак. Заводить их не надо. Я же говорю, что дал им ход.
— И это надолго? — вроде бы даже испуганно спросил сын.
— А хоть бы и навсегда.
— Но это невозможно.
— Выходит, возможно.
— Значит, вышло?
— Как видишь.
— А как же это проверить?
— Ну, это вовсе просто. Проживи, скажем, сотенку лет — штука ведь простая.
— Да мне и года достаточно.
— Ну, тут и сомнений быть не может. Не остановятся.
— И давно идут часы?
— Десять дней, как я дал им ход.
— И идут?
— Сам видишь.
— Вот так штука. Ну и ну. Постой, а что же время на них не действует?
— Вовчик! — взмолился Павел Иванович. — Как же время может на них действовать, ведь они время-то и есть.
Сын хотел что-то еще сказать, может, поспорить, но к часам подошла Танюша.
— Павел Иванович, а это что? — показала она на квадрат в правом углу.
— А это твоя жизнь с момента свадьбы. Видишь, десять минут показывают. А потом часы покажут месяцы, ну и годы. Это само собой.
— А это что? — показала она в левый угол.
— А это… это, — начал Павел Иванович и осекся. Объяснять он не хотел, зная, что ему все равно не поверят, в дурачках же ходить особого желания не испытывал. — Это ты сама ухватишь, когда время подойдет. Сама сообразишь.
