Теперь Надя стихи читала даже лучше — со слезой восторга: и Пушкина, и Лермонтова, и говорила, что любит Стаса, как Дездемона мавра Отелло, и по-прежнему верила, что Стас прославится, «только совсем в другой области».
— Пустяки, — смущался Стас. — Когда это будет…
Стас давно не летал и не в космосе собирался прославиться. Он сделался как бы ученым, ученым-любителем, и теперь — диво для Артема! — надевал очки по вечерам. Свои ученые занятия он скромно называл «хобби», но Надя говорила, что работает Стас со страстью настоящего исследователя, фанатически преданного делу.
Во всех четырех комнатах квартиры Поповых стояли ряды аквариумов самых разнообразных форм: кубы, шары, многогранники из цветного стекла, усеченные пирамиды, просто стеклянные банки из-под огурцов, из-под майонеза и совсем крохотные пузыречки, в которых иногда плавала единственная рыбка. По стенам тянулись резиновые шланги, электропровода — коммуникации, обеспечивающие необходимый комфорт рыбам: автоматический подогрев воды, подсветку, подачу свежего воздуха.
— Это мои экспериментальные отсеки, — кивнув на стеллажи с аквариумами, пояснил Стас.
Оказывается, уже несколько лет Стас выводил новую породу аквариумной рыбки, рыбку-феномен, рыбку-идею. Высокое содержание должно быть выражено в совершенной форме. Из любви к небу, к вертолетам будущую рыбку-идею Стас назвал «милией», и не только за внешнее сходство с вертолетом. Она должна выражать техническую мощь двадцатого века, воплощая торжество человеческого гения в живых формах, создаваемых человеком. Вчерне рыбка была создана, но в настоящее время Стас решал главную задачу: чтобы верхний плавник «милии» абсолютно походил на вертолетные несущие лопасти-махалки и чтобы двигалась она при помощи концентрических движений этого сложно сформированного плавника. Цвет «милии» планировался тоже вертолетный — красно-полосатый, как у лесопатрульного противопожарного МИ-4.
В той комнате, куда поместили Артема, тоже находилось два ряда аквариумов, в которых двигались и жевали что-то беззубыми ртами странные существа, вовсе не похожие на рыб. Они напоминали прозрачных собак, кошек, петухов, какие-то бесформенные кусочки студня с привешенными на тонких жилочках глазами. Стас объяснил, что тут собраны образцы переходной формы, результат непредвиденных мутаций.
Артем не знал, что такое мутации, и Стас, набросав на бумажке чертежик-схему, объяснил явление. Никогда бы Артем не подумал, что самбист и охотник Стас Попов научится так учено говорить. Он объяснил Артему и вместе с ним проследил весь процесс эволюции «милии» от исходного материала, каких-то юрких рыбешек, двигающихся толчками, до конечных фракций — головастых, тонкохвостых рыбок, и правда похожих на вертолеты. Потом читал свою переписку с любителями и учеными. Дивился Артем: везде его друга очень хвалили, пророчили огромный успех и мировую славу. Из-за рыбок? Артем когда-то даже сомневаться не смел, что Стас не прославится, но или в космосе, или еще больше в спорте, привык перед ним преклоняться, и теперь не понимал, что же со Стасом произошло. Почему он не прославился, а стал заурядным чиновником, каких много в летном мире? И вот занимается рыбками…
— А зачем они, рыбки? — наивно спросил Артем. — Такие маленькие.
— Как ты не понимаешь? — всплеснула руками Надя. — Аквариум — это же целый мир, необыкновенно сложный и прекрасный. Это океан в миниатюре, и его создатель — Стас. Понимаешь, Стас — Зевс, Юпитер, всемогущий бог, милостивый и мудрый.
И теперь Надя говорила все так же увлеченно, красиво, она постоянно припоминала писателей, богов, философов. Она была тоненькая, миниатюрная, но Артему почему-то казалось, что все в этом доме — в ее маленьких крепких руках.
— Ах, Артем, жаль, ты не понимаешь, что человеку нужно свое убежище, свой малый мир, в котором он был бы всегда сам с собой. Человеку, словно планете в безбрежности мироздания, нужна собственная орбита.
У Нади тоже была своя «орбита»: она увлекалась садовой клубникой. В первую же субботу Надя и Стас посадили Артема в свой «москвичок» и повезли на дачу, которая называлась почему-то «шале». Когда приехали, Надя взяла Артема за руку и торжественно подвела к клубничным грядкам. Подняла хлорвиниловую пленку и, ликуя, сорвала с любимого корня несколько ягод. Величиной клубничины были чуть не с кулак и уже наливались ярой, словно утренняя заря, спелостью. И это в начале июня! Свои грядки Надя тоже называла «экспериментальными отсеками», но сад был ее, Нади, миром и убежищем. Между прочим, пугало на клубничной плантации было обряжено в женское платье — Надину цветную юбку, шляпку и старенький свитер.
Пять сортов «виктории» выхаживала Надя: от раннеспелого чемпиона-северянина до рекорднопоздней неженки «чилийки», и все грядки накрывались пленкой, чтобы сорта не перемешались.
— Ешь, — угощала она Артема. — Клубника — пища богов.
Из бетонного погреба она достала пять стеклянных бочоночков с притертыми пробками и краниками внизу. Нацедила из первого бочоночка, и на веранде запахло клубничным цветом. Оказалось, во всех бочоночках разное вино, из каждого сорта клубники — свое. Под испытующими взглядами Нади мужчины снимали пробу, хвалили. Вина были мягкие, игристые, но не безобидные: после третьего сорта у Артема зашумело в голове.
— Ну, а ты как живешь? — спросил Артема Стас, когда, сбросив пиджаки, в домашней обуви они сели за стол. — Что у тебя с ногой?
— Парочку пальцев тундра съела.
— Бедный Артемчик! — пожалела Надя, а Стас попросил: — Как дело было?
— Пурговал возле вертолета двое суток. Из Кур-Хонолаха на базу возвращался, двигатель обрезало.
— На авторотации садился?
— Ну да. Повезло: на сугроб плюхнулся, даже машину не помял. А дуло с морозцем, пришлось в снег закапываться.
…И пошли воспоминания. Вертолетчику-северянину только налей да слушай, не перебивая. Считай, каждый его рейс — история, то смешная, то грустная. Вез однажды охотника-юкагира в райцентр орден получать, и всю дорогу просил его охотник «порулить» вертолетом, связку песцов предлагал. А то пришлось на одной зимовке хоронить двух полярников, точнее то, что от них осталось после трехнедельного хозяйничанья леммингов и песцов: парни поссорились и застрелили друг друга. Разговорился, разошелся Артем, искурили они со Стасом две пачки «Сфинкса», опустошили все пять Надиных бочоночков. Когда Надя проснулась и вышла на веранду, друзья еще беседовали.
— А не рвануть ли мне на пару годиков на Север? А, Надя?
— Ложитесь спать, — сказала Надя, свежая после сна, все еще похожая на юную студенточку. — Во-первых, у тебя зрение, а во-вторых, научная работа.
— …А в-третьих, я забыл, где в кабине компас и как двигать ручку шаг-газа. — Стас невесело усмехнулся. — А ведь я любил летать, Артем. Переберешься к нам, пойду к тебе стажером.
— О господи, — всплеснула руками Надя. — Заговорило ретивое: выпили пять бочонков! А ну в постель сию же минуту… стажеры!
Артему спать не хотелось, он вышел за ворота. Вокруг Стасовой дачи — крыши и крыши, целый город с улицами и переулками, террасами, спускавшимися в низину. Дачи стояли плотно, и каждая не походила на соседнюю. Разрисованная петухами мазанка притулилась к полосатой, как пограничная будка, двухэтажной башне. Дом-шалаш удивленно смотрел единственным окошком на яйцеобразную казахскую усыпальницу, увенчанную телеантенной. Артем растерянно остановился перед сооружением на сваях, похожим на жилище рыбаков государства Заир. Зачем сваи в лесу? Виллы с колоннами, круглые чумы, шлакоблочные сакли, и над всем этим пестрым скопищем строений господствовала дача-минарет, на плоской крыше которой сидела очень толстая женщина в лифчике и пила чай.
Жужжали пчелы, где-то стучали молотком, в раскрытых окнах трепыхались занавески, невидимая женщина пела «Рушничок».
За тополями, по словам Нади, была река, и Артем решил искупаться. Он долго шел в указанном направлении, плутая по переулкам и улицам… чего? Города? Села? Поселка?
Загорелые, крепенькие дети играли в бадминтон, мужчины в панамах замерли, словно изваяния, над шахматной доской, в небе плыло мягкое, ласковое солнышко. Это не походило ни на город, ни на село, ни на лагерь, потому что тут никто ни с кем не разговаривал, никто никуда не спешил, на улицах не было прохожих. Все сидели по домам, молча пили на верандах чай, ели. Снова и снова с чувством запевала «Рушничок» невидимая женщина. Споет до половины, замолчит, потом начинает снова.
Закуковала кукушка, и Артем подумал, что все это похоже на пасеку. И кукушка здесь куковала задумчиво, без страсти, сыто. Как на пасеке.
Наконец Артем вышел на берег и остановился в растерянности. Насколько хватал глаз, берег был утыкан удилищами закидушек с колокольчиками. Удилища стояли так часто, что сливались в сплошной тын. Прохода к воде не было: частокол удочек бесконечно тянулся вдоль берега. Освежиться бы не мешало после бессонной ночи, но опасно: запутаешься в лесках. Артем повернулся, пошел прочь. Он не любил эту реку: двадцать три года назад в ней утонули его родители. «Так тебе и надо!» — обернувшись, сказал реке, имея в виду колючий тын удочек, повторявший линию берега.
