— Что ты так на меня смотришь? Ты что-то сказал?
— Нет, — сказал Пауль.
— Кельнер! — крикнул Хайнц Маттек. — Счет.
— Здесь расплачиваются в кассе, — сказал Пауль.
По отношению к клиентам он становился все враждебнее. С самыми дорогими антикварными вещами обходился так, будто это ящики из-под апельсинов. Паулю все труднее было заглаживать его промахи.
— Люди на нас жалуются, — сказал Пауль.
— Они жалуются на меня.
— Нет, — сказал Пауль, — они жалуются на нас.
— Да пошли они…
Таскать с ним шкафы вниз по лестнице было непросто. Он больше не старался приноровиться к товарищу. Паулю требовалось все больше усилий, чтобы хоть как-то сдерживать его нетерпение, его с трудом подавляемую злобу, его презрение к такой работе. Он всякий раз облегченно вздыхал, когда вещи более или менее невредимыми водворялись по месту назначения.
— У тебя еще силенок достанет, Пауль, — говорил Хайнц Маттек, не замечая, что Паулю приходится работать вдвое больше, чем ему самому. И по его, Хайнца, вине.
Но в один прекрасный день силенок Паулю все-таки недостало. Они почти подняли шкаф на четвертый этаж и собирались водрузить его на последнюю лестничную площадку, но тут у Пауля подвернулась нога. Хайнц уже твердо стоял на площадке, ему надо было сделать лишь несколько маленьких шажков, чтобы дать Паулю подняться. Но он рванул так, будто Пауль уже стоял рядом.
Шкаф поехал назад и опрокинулся на Пауля.
— Вот задница, — сказал Хайнц Маттек.
Пауля зажало между стеной и шкафом.
— Да не стой ты так, — сказал Пауль.
— Ну, великий провидец, что ты теперь скажешь?
— Быстрее же, — сказал Пауль.
— А ты просто сбрось это дерьмо вниз по лестнице, — посоветовал Хайнц. — Спихни его к чертовой матери.
Пауль тяжело хрипел, придавленный шкафом. Свет на лестничной клетке погас.
— Умник ты этакий, — сказал Хайнц. — Ты даже не представляешь, как действовал мне на нервы этим своим умничаньем, своей вечной болтовней.
Он включил свет, спустился на три ступеньки вниз, приподнял шкаф, который наполовину уже стоял на площадке, и с силой задвинул его на площадку целиком.
Пауль скорчился. Он сидел на ступеньках и, тяжело переводя дыхание, растирал грудь.
Хайнц ждал. Свет на лестнице еще раз погас, он снова включил его.
— Ну и черт с тобой, — сказал он вдруг и прошел мимо Пауля вниз по лестнице.
Спускался он долго. Свет опять погас, затем хлопнула дверь.
На следующее утро он на работу не вышел.
Деньги, заработанные в последний день, ему прислали по почте на дом. Клиент сам помог Паулю дотащить шкаф до квартиры.
Потом у него снова появилась работа.
Уже вынимая конверт из почтового ящика, он знал, что в нем будет: предложение по трудоустройству, что же еще. И действительно не удивился, когда вскрыл и прочел письмо. Не теряя времени, но без спешки, он оделся, поехал в фирму "Мерк и Зоммер" и был зачислен на работу. После этого он купил себе новую рубашку.
— Взгляни-ка, что лежит на столе, — крикнул он из ванной. — Здорово, правда? Вот видишь.
Так что ей, собственно, уже нечего было сказать, даже обнять его она не могла. А с какой радостью она бы бросилась ему на шею.
Он сообщил, что на вечер заказал столик в "Балкан-гриль". Разумеется, если у нее нет других планов. Инга и Курт тоже придут. Он договорился с ними сразу после обеда. Пусть тогда он вел себя по-детски, но еще более по-детски было бы из-за одного такого срыва позволить разрушиться многолетней дружбе.
Он почти целый час провел в ванной и вышел оттуда в синем костюме и новой рубашке. Синий костюм он не надевал с весны.
Вот скотина, подумала она.
Он по-прежнему понимал толк в еде. Сначала аперитив, потом внимательно пройтись по всему меню вплоть до мороженого с подогретой малиной и "эспрессо" с кальвадосом.
Хотя Инга с Куртом пытались уйти от этого разговора, он еще раз вернулся к тому вечеру и к своему тогдашнему поведению. Теперь, оглядываясь назад, конечно, легко говорить, что он вел себя по-детски. Но все это было не так просто. Когда он работал на грузовом такси, напарник однажды задал ему хитрый вопрос, а именно: считает ли он, Хайнц Маттек, себя виноватым в том, что остался без работы?
И Хайнц со всеми подробностями рассказал, как чуть было не уверовал в то, что действительно виноват. Чувство неполноценности, неуверенности в себе, сомнения: не слишком ли медленно ты работал, не слишком ли много уходило у тебя в брак и так далее. Конечно же, он знал, что его вины тут быть не может, и тем не менее реагировал именно так. Короче говоря, в то, что он знал наверняка, он не мог поверить, а то, что интуитивно чувствовал, не было подкреплено знанием. От этой раздвоенности и шла раздражительность, агрессивность.
Он снова описал тот вечер. Как его вдруг начала раздражать Куртова борода, поза Инги, как он рассказывал об автомобиле господина Кремера и как у Инги вдруг задрожал подбородок.
Он говорил с юмором, и теперь можно было весело посмеяться над этим, смеялась даже Инга. И хотя Марион тоже смеялась, ее не оставляло ощущение, что здесь что-то не так.
Но она и тут себе не поверила. Сообразив, что означает бумажка на кухонном столе, она в первую минуту почувствовала не радость, а разочарование. Разочарование, страх — и лишь потом всепоглощающее облегчение. Ведь не может быть, чтобы она испытывала разочарование по поводу того, что он снова получил работу.
Так и теперь. Ведь не может быть, чтобы он лгал, говоря сейчас о себе, чтобы он не верно анализировал свой опыт, да и описывал он все это вполне логично. И тем не менее ее тревожила манера, в какой он рассуждал о том вечере. Тревожила его манера говорить о себе. Получалось, что он был кругом неправ.
Она попыталась отвлечь его от этой темы, но поняла, что добьется такого лишь ценой испорченного настроения. Ему доставляло необъяснимое удовольствие высмеивать тогдашнего себя. Ведь теперь, когда все благополучно кончилось, его вновь следовало воспринимать только всерьез. И опять она спросила себя: а почему бы и нет? Чего ей еще надо? Что вообще она может возразить против этого? Да, он действительно не хочет ничего забывать и тем не менее радуется жизни, хотя и без прежней восторженности. Что она может возразить против его желания наладить отношения с Куртом и Ингой, они и в самом деле вполне безобидные люди. И вообще, сегодняшний вечер прошел так удачно. Прямо как по писаному.
Он до неприличия хорошо выглядит в своем синем костюме, решила она.
И только когда они были дома, он по-настоящему сломался. Едва успел швырнуть свою одежду на стул и тут же рухнул в постель. Когда она вернулась из ванной, он уже спал.
И опять все пошло по-старому. Как и раньше, они вместе ужинали. Как и раньше, покончив с едой, он вставал и уходил в гостиную. Как и раньше, кричал ей, не отрываясь от телевизора: "Захвати мне бутылку пива, Марион!"
И как раньше, она оставалась одна у стола с грязной посудой, делала ему бутерброды на следующий день, накрывала стол к завтраку, заправляла кофеварку, так что утром ему нужно было только нажать на кнопку, приготавливала ему чистое белье, переключала по его желанию телевизор на другую программу, прогоняла Карстена с его уроками из гостиной, чтобы ничто не мешало ему спокойно наслаждаться телевизионной рекламой.
Хайнц достал бумагу и карандаш. Сколько мы платим сейчас за электричество? Сколько стоят проездные билеты для детей, сколько мы платим за водопровод и канализацию, сколько мусорщику? А то я как-то потерял чувство реальности.
— Нам необходима новая посудомойка, — сказала Марион.
— Пока сгодится старая, — сказал он, продолжая свои подсчеты.
— Она вообще больше никуда не годится.
— И тем не менее, — сказал он, что-то вычисляя.
Это звучало как приказ.
Она бросила взгляд на его записи. Ее денег он в расчет не принимал. И ее самое тоже.
С работы они приходили примерно в одно время. Но если он тут же ложился, задрав ноги кверху, то для нее начиналась вторая смена.
Я не выдержу, думала она.
— Хайнц, так дальше не пойдет, — сказала она.
— Именно, — сказал он, — ты должна бросить работу.
Она могла бы предвидеть, что однажды он это скажет.
— Ты не можешь этого требовать.
— Могу. Тогда все у нас станет как раньше.
Она вышла из комнаты. Надо спокойно все обдумать.
— Я его еще уговорю, — сказала она Ирене. Но прозвучало это не слишком уверенно.
Она ждала, но больше он к этой теме не возвращался. Работа, домашнее хозяйство, короткий сон — как белка, крутилась она в этом колесе, чувствуя, что тело все больше наливается свинцом. Даже от приглашений Ирены она начала отказываться.
— Я попросту умираю, — сказала она Ирене. — Даже объяснить не могу. То и дело темнеет в глазах.
