У матери, Сучковой, чуть ли не все зубы были стальные. Улыбнется — заводской механизм, озноб берет. Но она редко улыбалась, хотя и гордилась своими зубами и была довольна тем, что они не влетели в копеечку — со слобожан Богма брал по-божески. А ходила мать на дачу чаще других, за тем, за другим, вела знакомство…
Дядю Сережу Алешина мать презирала, потому что он был сумасшедший, совсем ничего не брал с людей. Ни за керогазы, ни за часики. Отталкивал от себя руки с бумажками, протянутые к нему. Сначала слобожане обижались:
— Мы не нищие!
Дядя Сережа улыбался так, что наружу выкатывались влажные десны, и объяснял:
— У меня к вам симпатия!
А мать Анки при этом восхищалась, любезничая с ним:
— Ой, голуба! Сил моих нет, помру я! Ой, заинька!
И Алешу радовала и манила эта ее ласковая манера разговаривать с дядей Сережей. Дома он такого не слышал. В то время он считал Анну Матвеевну лучшей женщиной в слободке, а может быть, и во всем мире.
Когда дядя Сережа впервые починил и отрегулировал у Богмы закапризничавшую бормашину и заменил моторчик, тот предложил ему:
— Хотите, научу вас золотые коронки отливать? Дельце тонкое, но у вас — руки! Тоже золотые!
— Не хочу.
— Почему же? — поразился Богма, дыша, как бегемот, и придавливая живот руками, будто он мог от этого стать тоньше. — Заработок я вам гарантирую, дорогой человек!
Дядя Сережа повернул к Богме голову и смотрел долго.
— Не хочу, — повторил он, — это не по моей части.
— Сколько ж я вам должен? — спросил удивленный Богма.
— А нисколько.
— Хм!
— Я для интереса.
На этот раз дядя Сережа не улыбнулся и не сказал: «У меня к вам просто симпатия».
В тот день Алеша вместе с Анкой купался в реке, там, где между дачей Богмы и слободкой до сих пор белеет на жарком солнце вытоптанный выгоревший пляжик. Анка впервые оказалась не в трусиках, а в синем купальнике, обтянувшем ее тонкое тело.
— Ну как? — спросила она, поворачиваясь. — Смотри!
Алеша рассмеялся по-козлиному:
— Как сосиска!
— Сам ты сосиска!
Анка обиделась и, накупавшись, не побежала в кусты переодеваться, а натянула платьишко прямо на мокрый купальник и торопливым шагом ринулась домой. Алеша едва поспевал за ней, на ходу управляясь с брюками. Во дворе Распоповых метался чей-то голос, резкий и зычный, свирепствовал, клокотал:
— Коронки же! Золотое дело! Ирод!
Алеша не понял сразу, что это Анна Матвеевна орала, даже не подумал о ней. Анка рывком повернулась к нему, и он на какой-то миг перестал слышать надсадный голос из открытого окна, а смотрел на два таких неожиданных мокрых кружка на груди Анки.
— Уходи! — крикнула она.
Но он и этого не услышал, только повернулся лицом к калитке и застыл.
— Уходи! — повторила Анка тише, почти шепотом.
Но он стоял.
— Дармоед! — кричала Анна Матвеевна, ругаясь по-мужски. — Привезла хозяина! Симпатия у него ко всем! Ишачит на людей!
Это на дядю Сережу она так? Только в тот миг Алеша догадался…
…Она привезла Сергеича в слободку на извозчике. Встретились в поезде, разговорились, вроде бы в шутку, но она ссадила его в городе. Сейчас извозчиков не увидишь, а в ту пору, сразу после войны, говорят, были в городе извозчики. Два или три… Вот Анна Матвеевна и посадила инвалида в фаэтон…
И выглядело все это до того дня, той минуты ласково и даже романтично. Алеша ходил любоваться на их жизнь. Зачем же она сейчас так ругалась? Алеше хотелось зажать уши…
А дядя Сережа смеялся…
— Чего смеешься-то? — раздалось из распахнутого окна. — Дураку все смешно!
Алеша оглянулся, ища защиты у Анки. Но Анки не было.
Анка закрылась в сарайчике, и, может быть, дядя Сережа услышал ее визгливый плач оттуда и оборвал жену:
— Цыц!
А она пригрозила:
— Я тебя бить буду!
Вот тебе и заинька… Вот тебе и голуба… Да она ли это?
— Давай лучше вместе в земле копаться, — предложил, сдаваясь, дядя Сережа.
И Анна Матвеевна сразу затихла.
В огороде дяде Сереже мешала деревянная нога, она проваливалась в рыхлую землю. Вся земля теперь между грядками была истыкана его деревяшкой.
Анна Матвеевна ласково приказала ему как-то:
— Проси протез, заинька. Тебе полагается. Требуй!
Он печально посмотрел на жену, долго сворачивая цигарку.
— Мне и так хорошо…
— А делу плохо. Глянь на землю, голуба!
— Я себе пятку приспособлю.
И правда, вырезал Сергеич для своей деревянной ноги «пятку» из доски — такой кружок размером с тарелку, просверлил в «ноге» дырку, чтобы крепить эту «пятку» стопором из гвоздя… Протеза он не пошел просить… От самого слова «просить» его коробило.
Но однажды вызвали в город — открытка пришла, и домой дядя Сережа вернулся с грохотом, на автотележке.
— Стучит! О! — победно кричал он, прибавляя газу, и бил себя кулаком по сердцу. — Молоток! О!
— Дыхни! Дыхни, заинька! — подступала к нему с разных сторон жена.
А дядя Сережа смеялся, отвечая:
— А как же, Аня… Я же не один воевал… Раздушили бутылочку!
— Не одну, похоже!
— Ну, две!
На этой тележке дядя Сережа катал и Анку и слободских мальчишек. «Садись, мошкара!» И они облепляли тележку, стучащую внутри, и тележка рвалась с места, как конек-горбунок.
Как-то дядя Сережа выкрасил свою тележку в небесный цвет, а красил из специальной штуки с бачком, и называлась эта штука пистолетом. Алеша смотрел, как пылит из дульца краска и ложится на железо небесным блеском. Он выбрал тогда себе первую профессию. Будет красить машины…
Для «пистолета», одолженного у какого-то знакомого с автобазы, дядя Сережа достал баллон газа, продавщица газированной воды расщедрилась, и Анна Матвеевна кричала, что проломит ей голову, едва найдет, а не найдет, так проломит всем продавщицам подряд, на всех углах… А дядя Сережа опять смеялся: ему нравились и цвет тележки и пронзительный запах краски, он был настроен весело и шутил:
— За чужие головы в тюрьму сядешь, Анна Матвеевна!
— Нет, заинька! Я ее скорее посажу! Можно государственное имущество раздаривать хахелям? Я ее…
Анна Матвеевна с возмущением ударила носком сапога по баллону. Он был уже почти пустой и неожиданно загудел, как колокол. Это зачаровало Алешу. Захотелось, чтобы хозяйка еще раз ударила по баллону, и он попросил:
— Тетя Аня! Еще раз!
— Что тебе?
— Ударьте!
— А ты сюда чего повадился? — налетела на него Анна Матвеевна. — Пшел! Сучок от суки!
Алеша шел от Распоповых по измятой дождями слободской улице, глотал слезы — редкие, но трудные, плакал без голоса. Чего он повадился? Слушать про танки на Курской дуге… Дядя Сережа помог самокат смастерить: железный руль, стальные оси, подшипники… На этом самокате и Анка каталась. Да мало ли чего!
А дядя Сережа ничего не сказал своей жене, промолчал… Ну и ладно! Алеша решил, что больше не придет к Распоповым. Никогда!
В сумерках дядя Сережа сам нашел его у реки, где Алеша скоротал остаток дня. Посидели молча. То и дело хлопали себя по шее и щекам, прибивая комаров.
— Хочешь, научу тебя цигарки сворачивать? — спросил наконец дядя Сережа.
И стал учить, как указательным пальцем прижимать махорку к бумажке, а большим заворачивать в трубочку. Умение это не пригодилось Алеше. Еще в школе он закурил сигареты, цигарочное время кончилось. Но в тот вечер сворачивал дяде Сереже цигарку за цигаркой, потому что тот курил много, наверно, чтобы отгонять комаров…
Оттопырив нижнюю губу, дядя Сережа выдыхал дым и спрашивал у Алеши, как у взрослого:
— Ну, что с ней делать? Ничего не сделаешь! Анку я люблю…
И, наклонившись, шепотом, хотя никого не было с ними у реки, признался: напрасно она думает, что в честь нее назвал он дочь Анкой.
— Вота! — Дядя Сережа остервенело показал кукиш в сторону слободки.
Оказывается, в честь чапаевской пулеметчицы назвал он свою девочку, длинноножку и тонконожку, Анкой, обманул жену.
Дядя Сережа потакал всем желаниям Анки, Увидев в городских «Культтоварах» фигурные коньки, Анка так захотела их, что даже за грудь схватилась, и он подрядился на разные работы в соседних дворах, кому насос поставил для поливки огорода, а кому и шипы сделал для собачьих ошейников, повозился со швейной машиной у Богмы, со всех спросил больше, чем давали (по привычке ему давали мало), и купил Анке коньки на ботинках с высокими, чуть ли не до колен, голенищами, мягкими, шевровыми… Анна Матвеевна сердито закачала головой на цену.
— Ох, голуба! Я снесу их обратно!
А он сажал Анку в тележку и увозил на каток, где она училась фигурному катанию. Сам ждал ее в тележке, дул на руки, согревался бутылочкой, из тележки не уходил, не мог, надо было часто заводить на морозе старенький мотор.
