Он увидел в переулке пивной ларек и понял, что пиво отчасти даже и смоет его огорчения.
Он взял в руки кружку, отошел в сторонку, отхлебнул малость, и это было золотистое свежее пиво, и ух ты, давно такого не пивал. В каждую пору проникает, словно бы после лихой баньки принимаешь, с макушкой, с крышкой обволакивает, ах-ха-ха, вот так пиво, душистое, и вот как забирает, и, отходя от огорчений, Генаша поднял голову, и он увидел, что с крыш капает и тротуар подмокает, и он увидел, что плотная голубизна вдали размывается и над городом висит сиреневая дымка, и все ярче разливается густое солнце, лбом крутым выкатываясь над домами, обогревая последние часы зимнего неба, и вот-то получалось, что вроде как раз и можно жить, не так все вроде и огорчительно, спешить вот только не надо, суетиться, мельтешить, все вроде и поправится, вовсе еще не поздно, совсем не поздно, напротив того — весна впереди, лето впереди, да что долго судить-то — жизнь впереди.
И, допивая кружку, Генаша так сообразил: брата не повидал — полбеды, главное — нужно было себя проявить. И проявил, а дальше — кто ж это его за язык тянет. Скажет, как хотелось чтоб было: мол, Федор принял его будьте-нате, стол накрыл — Генаша на все лопатки, и все хорошо, порядок полный, и, как говорится, ладушки-где-были-у-бабушки. Да всяк позавидует. Тем Генаша и утешился.
Для верности, точнее сказать, для полноты счастья он взял вторую кружку и, отхлебывая из нее, даже радовался тому, что поскорее увидит свою Наташку. Ночь не видел, а как соскучился. И вот беда-то: он так и сяк напрягался, а все не мог наглядно представить свою младшую дочь. То есть он, конечно, помнит всю ее, но прежнюю: вот она смеется во сне, вот она покачивается, изображая Павла Ливерова, вот — ай-ай-ай — скорбно вздыхает, ожидая наказания за разбитую тарелку, но это Наташка прежняя, а вот сегодняшнюю, ну хоть убей его тут, вспомнить Генаша никак не мог.
И тогда, испуганно подумав, не случилось ли чего дома, не к добру такие коленца памяти, Генаша поспешил к вокзалу.
Когда его потом спрашивали, ну как там Москва, он отвечал всякий раз, мол, все в порядке, все на месте, а вот пиво там на удивление: хорошее все-таки, можно прямо сказать — отличное пиво.
С утра санитарки с особой тщательностью мыли лестницы, коридоры, палаты клиники; сестры и старшие сестры отделений заходили в палаты проверить, все ли в порядке; ординаторы говорили больным, кого именно сегодня будут показывать, и тут же их успокаивали, уверяя, что все будет в порядке и дело не в тяжести случая, а в его редкости и запутанности, но им верили мало, и мужчины торопливо брились, а женщины подкрашивались, ординаторы же спешили за свои столы и красными, синими, зелеными карандашами вычерчивали графики температур и приема и отмены лекарств; заведующие отделениями, ассистенты и доценты в последний раз согласовывали, кого, по какой причине и в каком порядке будут сегодня показывать.
Среда. Еженедельный обход профессора Соснина. Все было в движении. Все ожидали обхода.
Ровно в десять часов Александр Андреевич Соснин вышел из своего кабинета и пошел к ординаторской. Он никогда не опаздывает и никогда не позволяет напоминать, что пора на обход. И это означает, что, независимо от звания и положения, во время обхода мы просто врачи, а врачи собираются перед работой в ординаторской.
В ординаторской смолкли разговоры и наступила тишина. Каждый осознал торжественность минуты, подумал про себя — вот это будет сейчас.
Соснин осторожно отворил дверь, заглянул в ординаторскую, поздоровался и, как бы извиняясь, сказал:
— Так начнем? Как считаете? — и отошел к стене коридора.
Он подождал, пока все выйдут в коридор, и еще раз поздоровался со всеми, не выделяя никого в отдельности.
Медленно пошли. Врачей было много. Не так много, как зимой, когда ходят еще и студенты, но все-таки много. Шли заведующие отделениями и ассистенты, врачи из других клиник института и врачи из нескольких институтов города, врачи, приехавшие учиться из разных городов страны, и врачи из соседних стран. Обходы Соснина известны в городе, их любят и ждут всю неделю.
Любит эти обходы и сам Соснин. Обычно сутулый, тщедушный, во время обходов он держится прямо и кажется крупнее, чем есть, седые редкие волосы его тщательно причесаны, и крахмальный халат подчеркивает торжественность случая.
Чуть сзади Соснина шел доцент Борис Васильевич Макаров. Прямой, длинный, он ступал, вскинув голову с тщательно выверенным пробором, выставив острый кадык. Галстук его был несколько широк и ярковат для такого случая.
Рядом с Макаровым шел другой доцент, Николай Алексеевич Воронов. В тридцать пять лет он уже заметно начал лысеть. Лицо его было худым, морщинистым и усталым. Однако ж в глаза бросалась не усталость, не легкая синева под глазами, а нос — он был сплющен и чуть даже сдвинут к правой щеке. Халат был Воронову велик, уменьшая его и без того небольшое тело. В синей летней рубашке, в сандалиях, Воронов казался особенно провинциальным рядом с ухоженным и элегантным Макаровым.
Давно смирившись с тем, что внешность его ничем не замечательна и даже нехороша, Воронов перестал задумываться и беспокоиться о ней. Он и сейчас думал не о себе, а о Соснине и его обходах, и думал, что вот он, Воронов, здесь уже двенадцать лет и за эти двенадцать лет обходы Соснина не изменились, их все так же любят. Это оттого, что лучше Соснина никто в городе не умеет слушать сердце. В этом сухом, уже слабеющем теле долгие годы живет только одна страсть — желание слушать и правильно понимать этот спрятанный в грудной клетке, дающий перебои, слабеющий мотор. В умении понимать больное сердце никто с Сосниным не может сравниться.
Всю ночь шел дождь, в коридоре и вестибюле горели лампы дневного света, и казалось, что дождь продолжается, но, когда вошли в палату, всех ослепило солнце.
Соснин встал так, чтобы лучше видеть больного, и больной жмурился от яркого света.
В палате уместились с трудом. Воздух еще не накалился, и в открытое окно пробивалась свежесть цветов во дворе и вымытых дождем листьев.
Все было как обычно. Ординатор, показывающий больного, был опытен и хорошо знал порядок обхода: он рассказывал о больном, не заглядывая в историю болезни, — этого требовал Соснин, — он не суетился и говорил только о главном. Докладывая результаты обследования, он, однако, не сказал о показаниях фонокардиограмм, зная, что Соснин этого не любит, — когда человека ждет интересная книга, он не любит, когда говорят, чем она кончится, можно будет сказать после осмотра, чтоб лишний раз подтвердить, что Соснин не ошибается. Зато ординатор вовремя ловко развернул перед Сосниным графики температур и приема лекарств, и Соснин, как обычно, чуть зажмурился от удовольствия, и, как обычно, поблагодарив ординатора и выспросив у больного интересующие его подробности, пальцами как бы осмотрел сердце, привыкая к нему, и, точно выверив границы, начал сердце слушать.
И в этот момент стало так тихо, что слышно было, как под окнами первого этажа распрямляются от недавнего дождя молодые деревца, сбрасывая с себя тяжелые теплые капли.
Слушал Соснин не с удовольствием даже, но самозабвенно, и видно было, что дня этого он ждал всю неделю; не лекции, не научная работа, не чтение и писание статей и книг доставляют ему самую большую радость, а вот это слушание ослабленного сердца; слушал он, прикрыв глаза, чуть задержав дыхание. Он устал за год, ему шестьдесят четыре года, он бледен, Александр Андреевич Соснин, и на щеках уже заметен старческий румянец.
Выпрямившись, он сунул в карман стетоскоп и вопросительно посмотрел на Макарова, курирующего это отделение, на других сотрудников и остановил взгляд на ординаторе. Выслушав за свою жизнь десятки, а может быть, и сотни тысяч больных сердец, понимая в них все, что можно понимать в данный момент, он также знал, кто из его сотрудников и на каком уровне слышит и понимает это сердце. То, что услышал он, Соснин, слышит и понимает и этот опытный ординатор.
И поэтому Соснин спросил:
— Что от меня нужно?
Ординатор ожидал этого обычного при несложных случаях вопроса и ответил, что нужно решить вопрос с отменой такого-то и такого-то лекарства и назначением такого-то и такого-то. Клиника в первую очередь занимается лечением нарушений ритма сердца, эти лекарства введены Сосниным, и без него отменить их нельзя. Результаты же получаются любопытные.
— Да, да, — согласился Соснин, — мы это обсудим все вместе. Если в этой палате показывать больше некого, так пойдемте дальше.
Снова медленно выходили из этой палаты и медленно же входили в следующую.
Потом Соснин осматривал тяжелых, безнадежных больных. Их было несколько в клинике. Всем врачам был ясен диагноз, всем было понятно, что помочь невозможно, Соснин много раз осматривал этих больных и раньше, но сейчас он подробно выслушивал каждого потому как раз, что ничем нельзя было помочь.
