Фуад тихо подсказал:
— …понятием.
Октай повторил:
— …единым понятием. Фуад Салахлы не сделал того, что мог сделать, не построил того, что мог построить…
Фуад подумал: «Октай говорит о покойном, но впечатление такое, что он больше скорбит по поводу своей собственной неудачливости — и в настоящем и в будущем».
Траурный митинг закончился.
Фуад направлялся к своей машине и вдруг почувствовал, как кто-то взял его под руку. Обернулся. Это был Шовкю.
— Дети у нас, — сказал он и тотчас поправился: — У меня… Пришли после школы ко мне. Я наладил им проектор. Первиз — за киномеханика, Джейхун — зритель. Смотрят кино.
«Значит, они не пошли к моим, — подумал Фуад. — Не захотели, сбежали к своему другому дедушке, укрылись у него».
Они молча шли. Молчание нарушил Шовкю:
— Октай хорошо сказал — душевно, проникновенно. Мне понравилось. Правда, выступление его вышло немного аполитичным… Что это значит — «мы хороним честь нашей архитектуры»? Впрочем, ничего, молодой еще, не может держать в узде свои чувства. Говорят, Фуад Салахлы, бедняга, много помогал ему — при защите диплома, на работу устраивал. Кажется, они были в дальнем родстве — по линии жены Фуада… Но очень, очень искренне говорил… Печальная утрата! Ах, какая печальная!
«Многому мне еще надо учиться у Шовкю, — подумал Фуад. — Ох многому!» Он знал: Октай для Шовкю — слишком ничтожная мишень. Не станет никогда Шовкю связываться с Октаем всерьез. Но если бы вдруг захотел свести счеты — раздавил бы как букашку. Тактическая схема, в сущности, была уже готова: Фуад Салахлы и Октай — родственники, Салахлы покровительствовал Октаю, поэтому Октай превозносит его заслуги до небес, величает совестью, честью архитектуры и так далее.
Ни больше, ни меньше. Все понятно, все логично, все сразу становится на свое место. Если не с юридической, то с этической точки зрения схема вполне приемлема. Основа всякого чрезмерного эмоционального всплеска — определенные личные отношения. Фуад вспомнил Гафура Ахмедли.
Шовкю вздохнул:
— Эх, жизнь, жизнь… — И добавил пессимистично, что было так несвойственно для него: — Имей в виду, Фуад, когда будете меня хоронить, никаких речей, пожалуйста! Ясно? Это мое завещание тебе.
Фуад, как положено, хотел было запротестовать: «О чем вы говорите?! Вам еще жить и жить, мужчина в самом расцвете!» Не успел. Шовкю продолжал:
— Бедный Садык Дадашев — умер в Москве в больнице. Говорят, перед смертью попросил воды. Принесли. Он сделал глоток, сказал: «Нет, нашей — шолларской…» Повернулся к стене и умер.
Они подошли к стоянке автомашин. Шовкю открыл дверцу черной «Волги», обернулся к Фуаду:
— Значит, вечером ты выступаешь?
Он имел в виду речь Фуада на открытии выставки.
Фуад кивнул. Шовкю продолжал — деловито, бодро, от недавней горестной, пессимистической интонации в голосе не осталось и следа:
— Соберись! Ты должен хорошо выступить! Сам все понимаешь. Непременно отметь, подчеркни наши успехи за последние годы. Сделай на этом особый акцент.
Сел в машину, хлопнул дверцей.
Фуад сел в свой голубой «Москвич». Шовкю приветственно помахал Касуму рукой. Тот обрадовался, расцвел, заулыбался во весь рот:
— Да пошлет аллах доброго здоровья и всех благ Шовкю Джамаловичу!
О влиянии на человека положительных эмоций Фуаду рассказал один врач. Познакомились в дороге. Была зима. Несколько дней над Апшероном шел снег. Пришлось купить билет на поезд — в «международный» вагон. Уютное двухместное купе. Его попутчиком оказался довольно известный бакинский врач. Тоже ехал в Москву. После Баладжар они надели темно-синие спортивные костюмы. Врач извлек из чемодана бутылку армянского коньяка. Выпили. Сыграли в нарды. Поболтали о том о сем. Нашлись общие знакомые. Незаметно разговор зашел на медицинские темы.
— Если собираетесь долго жить, избегайте отрицательных эмоций, — посоветовал врач. — Это способен сделать каждый. Захочет человек — он может так построить свою жизнь, так организовать свой день, что будет получать минимум отрицательных эмоций. Разумеется, полностью от них не избавишься. Увы, невозможно. Хотим мы того или не хотим, мы ежедневно слышим какие-то огорчительные слова, получаем неприятные известия, становимся свидетелями поступков и дел, которые нас удручают. Но и это все тоже можно до известной степени предотвратить, смягчить, самортизировать, нейтрализовать, упорядочить. Например, вы знаете, что общество таких-то людей, такая-то встреча, такой-то разговор произведут на вас неприятное впечатление — не ходите туда. У вас есть основания думать, что при встрече, скажем, с Мамедовым он начнет передавать вам сплетни о вас же, от которых вам сделается тошно, — не встречайтесь с Мамедовым. Сплетничают о каждом, вы это знаете. Умный человек не захочет слушать сплетни о себе. Пусть болтают у вас за спиной. Такая, скажем, ситуация… Ты встречаешь Ахмедова, и он, желая якобы сделать тебе добро, пытается проинформировать тебя: мол, Мамедов сказал о тебе следующее… В этом случае ты должен немедленно заткнуть Ахмедову рот: «Не желаю знать, что сказал обо мне Мамедов!» Поверьте мне, Фуад Курбанович, ничто так не укорачивает человеку жизнь, как отрицательные эмоции. Они — причина буквально всех наших недугов. Рак, гипертония, диабет, сердечнососудистые, нервные заболевания — все от них!
Наверное, прав был этот врач. Наверное, есть смысл следовать его советам. Но как? Разве возможно? Взять, к примеру, сегодняшний день. Вечером у него важное, ответственное мероприятие, а сколько отрицательных эмоций получил он в течение дня! Как неблагородно, неблагодарно поступил Октай! Что это он говорил?! В списке выступающих не значился, тем не менее ему дали слово. Зачем? С какой стати? Захотел — взял полез к микрофону, заикаясь, запинаясь понес ахинею, использовал траурную трибуну, чтобы излить на достойных людей ненависть, накопившуюся в душе. Господи, сколько еще низменного, недостойного гнездится в человеческом сердце!
«Меня не постеснялся! Стыда у него нет! Ведь только утром приходил ко мне с просьбой — я моментально помог ему. Думал, человек!.. И вот вам плата за мое добро! „Не дали… Мешали… Не позволили…“ Ведь все понимают, в чей огород ты бросаешь камень. Понимают, что ты нападаешь на Шовкю, а следовательно, и на меня…»
Фуаду были ведомы причины, истоки, корни недоброго отношения к ним — к Шовкю и к нему — Октая, Октаев, в том числе и покойного Фуада Салахлы. Он понимал природу этой неприязни, знал, что ее питает. Такие, как Октай, как Фуад Салахлы, никогда не найдут общего языка с Шовкю, с ним, Маленьким Фуадом, — людьми, поставившими перед собой четкие цели в жизни и достигшими этих целей. Никогда, никогда! Он понимал это.
Разумом понимал. Ра-зу-мом! Но ведь кроме разума у человека есть еще и душа, сердце, незащищенное, уязвимое. Холодный рассудок говорит тебе: «Остерегайся людей, особенно тех, которым ты сделал, делаешь добро! Держи их на расстоянии! Не размякай, не расслабляйся! Не теряй бдительности»! Ты понимаешь разумность этих соображений, ты облекаешь свое сердце в кольчугу, укрепляешь ее и думаешь, что ни одно горькое, обидное слово, ни одна колючка, коварная стрела не смогут поразить его, причинить ему боль. Но как оказываются бессильны эти построенные холодным рассудком крепости перед лавиной твоих же чувств! Все построения разума рушатся в мгновение ока. Увы! Едва ты сталкиваешься не с вообще недоброжелательством, а с таковым конкретным, едва ты ощущаешь укол вонзающейся в твое тело иглы, твои «абстрактные» оборонительные сооружения тотчас превращаются в руины.
«Ну вот, кажется, я опять полемизирую с Октаем, — спохватился Фуад. — Впрочем, как всегда… Ежедневно… Уже двадцать лет… Но как странно мы живем! Как странно я живу! Столько лет мечтал подняться на заветную вершину. Упорно шел — все выше, выше. Вверх, вверх! Только вверх! Наконец, вот она — цель! — рукой подать. Вот она, вот! Мне — именно мне, лично мне, только мне! — поручили, доверили выступить на открытии выставки, где будут… все. Именно мне! Событие? Еще какое! Последнее испытание? Да. Испытание, которое я бесспорно выдержу с блеском. В присутствии… всех! Это будет мой триумф! Мне бы сейчас радоваться… А столько всего было за день огорчительного, грустного, печального, горького, включая и воспоминания, омрачившего это событие из событий! Я сейчас — словно пуля на излете, — размышлял Фуад. — Пуля, точно — без ошибки! — наведенная в цель, пуля, которой выстрелили, но… которая теряет силу в полете, обессилевшая пуля!»
Касум ловко вел «Москвич» по крутым, с частыми поворотами, горбатым улицам, мощенным булыжником.
«Да, есть еще что построить в нашем Баку…» — думал Фуад, глядя отсюда, сверху, на спускающиеся амфитеатром к морю кварталы города.
