— Поеду в станицу.
— Погнали! — обрадовался Мультик. — Я тоже…
— Может, обойдешься? — спросил Любарь. — Завтра — работа.
— Буду как штык!
Красный губчатый нос Мультика светил радугой. В бригаде посмеивались: «Нечем похмелиться, нос откуси у Мультика и жуй…»
— Погнали! — кричал Мультик. — Танцы заварганим! Баб гонять!
— Погнали! — вторил ему молодой приблудный люд, Хрипун да Попик.
— В шесть утра чтоб на месте был, — сказал Любарь Мультику. — Матвеич, на стану приглядывай. Я — подался.
Он кинул в сумку пару лещей да судака на уху, бутылку водки забрал и поехал, никого не дожидаясь. Голос ревущего мотора сразу обрезал пьяный крик и ор позади. Любарь сидел на корме, у руля, плотно запахнув брезентовую штормовку, и думал, как придет он к подруге своей. Давно уж не бывал у нее.
Год рыбака делился на две неравные части: короткая весенняя путина, а потом летняя «жарковка», осень и зима. По весне ловили рыбу неводами и внаплав здесь, возле станицы Голубинской. Летом уходили вниз, в Цимлу, сетями рыбачили, на «постав», осень встречая, а потом — зиму там проводя на подледном лове.
Так было из года в год: по весне — Голубинская, остальное время — Ложки да Рычки, в общем, Цимла. Словно два родных дома, там и там прижились.
Лодка подходила к станице. Дома ее, лежащие на прибрежном угоре, светились огоньками окошек. Когда-то, до революции, большая была станица, окружной атаман в ней сидел; церковь — каменная. Теперь — обычный колхоз, глухое Задонье.
Оставив лодку возле причала нефтебазы — здесь не тронут, — Любарь быстро поднялся на гору. Казенная двухэтажка, в которой жила его подруга, стояла неподалеку, и свет в окошках горел.
Костя отворил незапертую дверь, повесил в прихожей штормовку.
— Кто там? — спросила хозяйка.
— Я, — ответил Любарь, проходя на кухню.
Там он оставил сумку с рыбой, а уж потом прошел в комнату. Хозяйка — молодая темноволосая женщина — была не одна. На диване сидел гость — человек незнакомый — в костюме, при галстуке, со значком-ромбиком на пиджаке.
— Познакомься, это — Вася…
— Вася? Понятно… — хмыкнул Любарь и спросил: — У тебя, Вася, кажется, туфли в прихожей?
— Туфли… — не понимая, подтвердил гость.
— Так вот, обуй свои туфли и гуляй, гуляй, гуляй… В клуб иди. Там мои ребята музыку заведут. Понял?
Гость обескураженно поглядел на хозяйку, молча поднялся и ушел.
— Командир… — проговорила хозяйка. — Чего раскомандовался? Может, я за него замуж выйду.
— Не выйдешь, — ответил Любарь.
— Почему?
— За такого я не отдам.
— А за какого же?
— Да вот чтобы вроде меня.
Он подошел к большому зеркалу, оглядел себя: высокий, жилистый, джинсы в обтяжку, широкие плечи под свитером, узкое худое лицо, короткие волосы. Хоть и под сорок годков уже, но еще — в поре. В зеркало поглядел, подмигнул себе и повернулся к хозяйке. Шагнул, обнял, почуял горячее тело.
— Тоже, нашла жениха. Цыкнул на него, и он — рысью. Ромбик… — вспомнил значок на пиджаке. — Инженер, что ли, какой?
— Техникум кончил, — ответила хозяйка, поддаваясь крепким рукам. — Ты чего так долго не приезжал?
Любарь не ответил, рука нырнула под кофту, проверяя, все ли на месте. Потом вспомнил, сказал:
— Я тебе духи привез, Какие-то, вроде французские, если не сбрехали…
Он вышел в прихожую, достал из кармана штормовки зеленую коробку, прочитал.
— Правда! — ойкнула хозяйка и выхватила коробку из рук. — Ой, молодец… Спасибо…
Она открыла флакон, подушилась и обняла Любаря, прижалась к нему, ласкаясь и целуя, проговорила:
— Хорошо пахну?
— Ты — хорошо… — шумно понюхал Костя. — Как бабе положено. А духи вонючие, не стоят они полстольника.
— Пятьдесят отдал?
— Давай поужинаем, — сказал Любарь. — У тебя там чего-то, — снова понюхал он, — получше духов.
В квартире было тепло и чисто. Из кухни тянуло запахом свежего борща и печеного. Любарь почуял, как он за эту неделю озяб и устал: вода, холод, ветер, еда наскоро и всухомятку, водка — все надоело.
— Сын у бабки?
— Да.
Три года назад Любарь попал в этот дом и словно прилип к нему. Раньше гулял по всей станице, по окрестным хуторам. Клуб, шум-гам, пьянка, бабье… А сюда попал — и обрезало. Здесь он жил по-домашнему: чистая квартира, тепло, женщина славная, «разведенка» с маленьким сыном. Спокойная, добрая, негулящая, вина в рот не берет. Попал к ней, и никуда больше не тянуло. Всю весеннюю путину гостил под этой крышей, навещал и в иную пору. Уже привыкли, сжились. Бригада и станица знали, где Любаря дом.
А ведь недавно — может, молодость виновата — любил погулять. Сейчас в клубе — дым коромыслом. Завклубом — человек свой, рыбакам от него особый почет. Специально комнату выделил, там пьют и закусывают. Завклубом, радист — все свои, киномеханик — тоже, по особому заказу фильмы задом наперед крутит. Любили такое зрелище в загуле. Или по радио: «Рыбацкий танец. Специально для рыбаков бригады Любаря, рыбколхоза „Красный Дон“. И пошли… Кто во что горазд. Одни — приодетые, другие — в рыбацких робах, в резиновых сапогах, все в чешуе. Пьяные — в дым. Выплясывают. Сапоги-забродни сбросят, портянки в сторону и босиком, вприсядку. Рев, вой… Девок тянут, поят их.
Когда-то все это Любаря веселило. Теперь — словно отрезало. Потянуло к покою. Поужинать, телевизор поглядеть и под теплый бочок. Так было и сегодня. Правда, без телевизора. Все же давно не видались, наскучали.
А станица заснула не вдруг. Гремела музыка в клубе. Уборщица Макарьевна бегала за самогоном, таская четверть за четвертью. Рыбакам отказа не было, платили они натурой: лещом да синцом. Гульба разворачивалась. Гремела музыка; кто-то пьяный валялся на сцене; Сатана с кем-то дрался, его связали; девки пришли — словом, гульба разворачивалась.
На бригадном стану в эту пору собирались спать. Но вдруг на правом берегу запел сигнал машины и замигали фары, призывая. Видать было и слыхать.
Дед раньше в землянку ушел. Матвеич и Славик глядели на тот берег, переговаривались.
— Может, съездить? — нерешительно сказал Славик.
— На чем? Лодки — в станице.
— Байду завести.
— Была нужда.
— Люди зовут.
— Какие люди? — спросил Матвеич. — Любарь нам ничего не приказывал. Мало ли кто… Может, не к нам вовсе. А тебе б только ездить.
Он попал в точку. Славика уже ломало похмелье. Днем и вечером выпито было немало, теперь подступала болезнь, а ночь лежала еще впереди. Водка стояла у Любаря под кроватью, но трогать ее нельзя. А на том берегу, вполне возможно, друзья приехали, а может, купцы. Продать им нечего, но все же тянуло поехать. Как говорится, чуял нос, чесался.
— Может, люди приехали в дело, — стал убеждать Славик. — Может, купцы какие, договориться хотят. Не зря столько сигналят. Или родня. Твоя, например. Ведь может быть? Вполне.
Матвеич подумал, помялся. Ехать на тяжелой байде в ночи не хотелось. И он решил:
— Чешется — поезжай. Рыбы у нас все равно нету. Если на завтра, договорись. А я подожду тебя.
— Поеду… Люди сигналят, значит, в дело.
Славик, толкаясь веслом, отвел байду от берега, на ощупь завел движок и осторожно, приглядываясь во тьме, прошел горло затона. А уж потом, на широкой воде, включил полный газ и, запахнув телогрейку, устроился на корме, у руля, целя к огням машины. На воде было зябко, а тут еще с похмелья знобило. Но верилось, что там, на берегу, у машины будет выпивка. Опрокинуть стакан какого-нибудь "пойла", а потом — спать.
Славик подвел лодку к берегу, ткнулся в песок и спросил:
— Что за шум, а драки нет?
Яркий свет фонаря, вспыхнув, ударил ему в глаза. Щурясь, он сказал:
— Не дури. А то кирпичом по твоей фаре.
Луч света пробежал по лодке, от кормы до носа, и погас.
— Ты, что ли, Славик? — узнали его.
— Ну, я…
— А где Любарь?
Вопрос был обычным, но что-то насторожило Чугуна, и он ответил уклончиво:
— Уехал.
— Вылазь, потолкуем.
Славик узнал говорившего, тот был своим милиционером, из райотдела. Он узнал и по тону понял, что приехал зря: не будет выпивки.
— Чего мне вылазить, — начал он злиться. — Говори — и поеду. Рыбы нет. Все сдали.
— Тебе трудно выйти?.. — позвали его из машины. В кабине зажегся свет. — Иди сюда.
Славик нехотя сошел на берег.
— Иди, иди! — подогнали его. — Лезь сюда!
— Нечего мне там… — начал было Славик.
— Лезь! — перебил его командный голос.
Подгибая голову, он влез в "рафик", уселся на скамейку. Против него, понурясь, сидел донецкий купец, которому нынче продали рыбу. Днем он был шебутным, говорливым, сейчас — раскис.
Незнакомый, но по ухватке милиционер, в гражданском, спросил донецкого покупателя:
