Первый успех воодушевил нас. Петр Ильич получил доступ к компании местных картежников, сутки не вылезал из-за стола, большую часть выигрыша благоразумно спустил, но и остаток позволял ему безбедно жить до того дня, когда (он верил в это) связник из Москвы доставит ему новые документы и деньги. Получил и я на расходы. Неделю изучал местный рынок, его толпу, его палатки и павильончики, спрос и предложение. Запомнил и тех, кто промышлял людскими душами: шпиков, соглядатаев и оповестителей. Мысленно примерил к будущему делу одного умного, пронырливого и бойкого парня, Юзефа Гарбунца. Левая нога короче правой, кисть левой руки оторвана — инвалид или калека, разницы нет, зато всех облав избежит. Набитые солдатами машины еще не появлялись у рынка, а Гарбунец нюхом антилопы чувствовал опасность и мгновенно исчезал. Он все покупал и все продавал. Кое-какой навар был, но парень явно желал большего.
Когда через четырнадцать месяцев над нами занесен был топор, я не раз мысленно возвращался в прошлое и искал тот час, в какой совершена была ошибка. И не находил его. Потому, быть может, что и ошибки не было, а просто — единственное сцепление непредвиденных обстоятельств. Можно отсчитывать этот час с Гарбунца. Можно заглянуть в исток, в южнонемецкий городок: сюда ведь на явный провал прибыл Петр Ильич.
Или с того мгновения, когда из толпы глянула на меня та, имя которой выплывет вскоре из потока воспоминаний.
Что такое оккупированный город, лежащий в глубоком тылу, знает каждый по многим источникам, нет поэтому нужды описывать населенный пункт в ранге бывшего областного центра. Добавить следует, что двух рот полевой жандармерии оказалось мало для поддержания нового порядка. Вермахт передал начальнику СД и полиции полк, ставший охранным, и мотоциклетную роту. Удалось наскрести три роты полицаев. Им по вечерам разрешили расходиться по домам, но без оружия. Немцы заигрывали с националистами всех мастей, но так окончательно и не решили, кому отдать предпочтение. В самом верном полку офицерский состав носил немецкую форму с немецкими знаками различий, но после того, как в лесу какая-то группа, многочисленная и хорошо вооруженная, внезапно сменила трезубец на красноармейскую звезду, немцы и верному полку перестали доверять, вывели его из города. Три генерала, полсотни полковников, уйма офицеров, советников и референтов. Их семьи, жившие в центре города. Театр, рестораны, кафе, пивные. Курсы переподготовки офицеров. Учебный истребительный полк на аэродроме в тридцати километрах. Куча контор с громкими вывесками. Свободная продажа самогона. Проституция, запрещенная в Германии, не поощрялась, но и не преследовалась. Патрули ночью не требовали у женщины документы, если она шла с офицером. Кредитный банк, филиал рейхсбанка. Магазины для немцев. Биржа труда.
И две газеты. Одна из них в мае начала из номера в номер печатать роман местного графомана. Творения его перед войной отвергались повсюду за халтурность (в предисловии газета в иных выражениях описывала мытарства автора, Миколы Погребнюка), с приходом немцев романист получил в Киеве признание, перебрался сюда, стал заведовать всей печатью, с помощью гестапо жестоко расправился с обидчиками и печатал теперь себя. Газеты шли нарасхват, за номер давали на рынке добрый шмат сала. Там, в романе, была несчастная любовь, неразделенная и страстная, испепеляющая и кровавая, там комсомолец (действие разворачивалось в 40-м году) полюбил девушку с косою, верующую девушку, скрывающую свою веру. И комсомолец был не простой: комсорг. И полюбил он девушку с первого взгляда, то есть на первом же комсомольском собрании. Были свидания в старом парке, девичий трепет, юношеская нетерпеливость, первый поцелуй и клятвы. Был злодей — секретарь райкома комсомола, дьявольской страстью воспылавший к комсомолке с косою и дважды, одержимый похотью, пытавшийся овладеть ею. Была и злая разлучница, секретарша предгорисполкома, соблазнившая героя, бичевался морально разложившийся комсорг, кутивший со злодейкой в роскошных апартаментах. А главный злодей, состоявший в тайном сговоре со злодейкой, обвинил комсорга в растрате членских взносов (два номера посвящались жарким дебатам на комсомольском собрании, где пылко выступила девушка с косою), драматические осложнения сопровождали каждый шаг героини, ищущей справедливости, бытовой детектив переплетался с элементами самого натурального секса (автор глядел в будущее), и справедливость торжествовала все-таки, ибо похоть злодея одолела его разум, он пришел в беседку над обрывом, не подозревая, что записка о свидании написана не девушкой, а героем, что возмездие неотвратимо...
Эту галиматью немецкий цензор одобрил. И над газетой всплакивали, ручьем лились слезы. Люди читали о жизни, им почти незнакомой. Полтора года всего прожили они при горисполкомах, но была эта жизнь не такой уж дальней, и сладким напоминанием о минувшем было описание танцев в клубе, толкотни на площади. Не так уж, оказывается, плохо жили! Более того: хорошо жили! Новый порядок, принесенный немцами, явно уступал старому. Да, кое-что плохое было, но это же свое плохое, свое, ссоры в семействе, и при райкомах не было ни облав, ни выстрелов, ни угонов в Германию. И приказы не вывешивали, по каждому пункту расстрел за неповиновение. Господи, скорей бы все кончилось! Кругом ведь такие злодеи, что секретарь райкома, с обрыва полетевший в реку, милый проказник. Восхитительная проза! Классика псевдоромантизма!
Петр Ильич, часто наезжавший в Краков и Львов, бойко писал и говорил по-польски. И здесь он не подкачал, украинский язык выучил по газете. До нас еще не дошли последние номера (со свиданием в парке), а он уже вынес заключение:
— Не Бунин, конечно...
Карточные знакомства дали ему ключи от квартиры очень удобной: входная дверь не просматривалась, этажом выше практикующий врач, зубодер. Три комнаты. Хозяин квартиры, местный адвокат, перед самой войной убыл в неизвестном направлении. Окна выходили в старый парк, напоминавший тот, в романе описанный.
— Не Бунин... — повторил Петр Ильич. Сложил газету, подошел к окну, я тоже. Смотрели на парк. Массивные решетки ограды, вековой толщины дубы и платаны, железные остовы разбитых скульптур. Солнце садилось. День кончался. Наступит другой, третий, приближая Петра Ильича к долгожданному событию. Москва откликнется, пришлет человека, экипирует Петра Ильича, и восстанет он из пепла, возродится, выйдет из небытия, заработает, завоюет.
— Эту квартиру я оставлю тебе, — сказал Петр Ильич, смотря уже в будущее.
Именно в этот момент, именно в ту секунду, когда он произнес эти слова, в меня вошла зазубренная, неизвлекаемая уверенность: промолчит Москва, не будет связника, не будет! И Петр Ильич никуда из этого города не уедет, и останется ему одно: самому решать судьбу свою... Откуда прилетела эта уверенность — не знаю, не навеяна она была и мелькнувшим воспоминанием о батальонном комиссаре. Но то, что в какой-то связи с графоманским творением находилась эта уверенность, — сомнений не было. Никакого, конечно, сходства не наблюдалось между судьбой Петра Ильича и бестолковыми страданиями романа, и тем не менее что-то связывало их. Что-то общее было, что-то, человеческим сознанием не постигаемое. Видимо, некая логика миропорядка, к которой тщетно пристраивается людской способ объяснения всего сущего, большого и малого, крючьями сцепила — помимо меня — разрозненные впечатления, факты и вымыслы, соткала из них ажурный мостик — и по мостику, где-то в глубинах мозга, прошуршала горькая для Петра Ильича мысль, которую я поостерегся высказать откровенно, прямо.
Посматривая на решетки ограды, я заговорил о том, что за квартиру — спасибо, но просто ждать связи и ничего не делать — преступно. Надо, внушал я, рассматривать все варианты, в том числе и такой: мне-то каково придется без Петра Ильича? Поэтому обер-лейтенанту Шмидту надо активнее вторгаться в немецкую жизнь и немецкую службу, снабдить меня сведениями, которые — придет время — передадутся партизанам.
Или, слукавил я, тому, кто придет к нему. Короче говоря, Петру Ильичу надо упрочить мое легальное существование.
Он выслушал меня внимательно. Сказал, что у него накоплен ценный материал о передвижении немецких войск в полосе нашего Центрального фронта. Во-вторых, вчерне разработан план внедрения меня в немецкую среду. В-третьих, нужен еще один человек, для оперативных контактов...
Несколько междометий, употребленных им, убедили меня: внедрение состоится.
Через одного майора, командированного в город, благополучно убывшего из него и не оставившего о себе никакой памяти, Петр Ильич порекомендовал меня другому майору, рекомендацию поддержали такие же залетные подполковники и гауптманы, и по длинной цепочке благожелательных отзывов я придвинулся вплотную к подполковнику Химмелю, начальнику тыла гарнизона, и наконец предстал перед ним. Краткая беседа была продолжена в неофициальной обстановке и завершилась мало мне понятным соглашением о взаимном сотрудничестве. Однако пункты этого соглашения Химмель стал выполнять неукоснительно и незамедлительно. Дня не прошло, как за бесценок был уступлен мне патент на открытие ресторана «Хоф». Работа закипела, строительные роты гарнизона были брошены на захудалое кафе, управа отыскала двух старичков, знатоков польской и немецкой кухни, официанток отбирал сам Химмель, и вскоре газеты оповестили о новом ресторане. С виду он казался таким респектабельным, что надобности в вывеске «Только для немцев» не испытывалось. Для высокого начальства предназначались кабинеты второго этажа.
