— Какая я специалистка? Я тягловая сила. Моя специальность — это вчерашний день завода. Не мне вам рассказывать, Станислав Егорыч… Это все равно, как если б кругом работали экскаваторы, бульдозеры, а я по старинке — лопатой. На политзанятиях говорят: «Человека создал труд». Однако я не вижу, чтобы молодежь сильно рвалась в рабочие. Родители стараются вывести чад своих в люди… В артисты, куплетисты, балерины — они качеством повыше.
— Вы впадаете в крайности, Катерина. Государство не может существовать без интеллигенции так же, как человек без головы.
— А если сам интеллигент без головы? Если у него одна забота: устроиться где полегче, где безопасней да денежней? Бумаги, например, перекладывать из ящика в ящик по канцеляриям. Без такой интеллигенции тоже не обойтись? — Катерина передернула плечами, посмотрела на стоявшего слева Ветлицкого и ткнула пальцем в станину пресса. — А вот на такой гроб с музыкой и арканом никого не затащишь, кроме бедных лимитчиц вроде Зины.
— Тут вы правы. В столице рабочей силы в избытке, а приходится набирать из деревень. Не от веселой жизни это.
— Да уж так, если рабочие руки нужны позарез, — вздохнула с печальной усмешкой Катерина, и опять ее белое округлое колено закачалось ритмично вверх–вниз, и замелькали опять проворные руки, исполняя едва уловимые для глаз вариации.
Едва Ветлицкий вошел в свою стеклянную конторку, как на пороге появилась Зина. Он посмотрел удивленно на нее, на часы.
— Ты чего здесь так поздно?
— Як вам, Станислав Егорыч…
— Ну, садись, что у тебя? Хотя, погоди, не садись! — спохватился он, покосившись на голубенькое под цвет глаз девушки платье и на засаленные спецовками рабочих табуреты.
— Як вам, — повторила Зина, переступив с ноги на ногу.
— Я так и понял, — усмехнулся подбадривающе Ветлицкий. — Какая нужда у тебя?
— Станислав Егорыч, поставьте меня на другую работу.
— На другую? А эта что, уже разонравилась?
— Нет, я буду учиться у Катерины. Мне бы что‑нибудь, на время. Что скажете — буду делать. Я могу в другую смену убирать, переносить. Я привычная.
Ветлицкий потер озадаченно лоб. Глаза девушки умоляли, лицо какое‑то беспомощное, вздрагивающее.
— Ты, Зина, что смеешься, что ли? Или не знаешь, что закон запрещает работать по две смены?
— Мне очень нужно! Очень… — она опустила голову и вдруг всхлипнула. Ветлицкий смущенно кашлянул.
— Вот еще не хватало… Перестань… — положил он успокаивающе руку на худенькое плечо девушки. От ее волос пахнуло чем‑то знакомым, очень знакомым. И тут он вспомнил: то был родной запах материных кос. В сердце Ветлицкого плеснулась нежность, и он промолвил натянуто:
— Ты совсем того… Наряды, что ли, понадобились? Чего тебе вдруг приспичило?
— У меня… у меня… пропали деньги… ученические, всхлипывала Зина. — Не на что дожить до получки, а взаймы никто не дает.
— Фю–ю-ю!
Ветлицкий отступил на шаг, посмотрел на ее мокрое лицо.
— Почему молчала, что тебя обокрали?
— А кому говорить? Стыдно… Дура я деревенокая.
— Значит, решила по две смены работать на голодный желудок? Ну, знаешь…
Зина, опустив голову, теребила концы пояска на платье.
— Всыпать бы тебе за такое поведение, да уж ладно… Денег на прожиточный минимум сообразим. Завтра. А пока… — Ветлицкий вынул из кармана конверт с полученными по приказу Круцкого премиальными для рабочих, протянул Зине червонец. — Вот, возьми пока…
— Нет! — вспыхнула она. — Я хочу сама! Позвольте только, я хоть сутки не выйду из цеха, я буду работать, как… как…
Ветлицкий сунул деньги Зине в кармашек и, отстранив ее рукой, вышел в пролет. И уже не видел, как посветлели глаза, смотревшие ему в спину, ни кроткой улыбки, вздрагивавшей на припухших от слез губах Зины. Он шел, бормоча сердито себе под нос:
— Дер–р-ревня… чер–р-рт! Сидела бы при материной юбке, работала в своем колхозе, так нет! Живет впроголодь, да еще и обворовывают растяпу!
Ветлицкий любил деревню, но не любил деревенских. С детства не любил. Он вырос в городе, в рабочей семье: отец на заводе собирал станки, мать делала на фабрике спички, зарабатывали неплохо, но дома всегда чего‑нибудь не хватало. Волжские города, как известно, никогда не отличались изобилием… Другое дело — в деревнях. Старшая материна сестра жила возле Челновершин, младшая — в Елховке. Хорошо жили, хитро, а потому и прибыльно. Приезжали с мужьями в город торговать квашениной, солониной, убоиной, жили у городских родственников на дармовых харчах, занимали их квартиру и хвастали во хмелю своей оборотливостью и другими славными качествами.
Отца, мать да и самого Станислава вместе с другими старшеклассниками отправляли каждую осень в колхозы копать картошку, свеклу, резать капусту. Приходилось с рассвета дотемна работать под нудным дождем–сеянцем, а деревенские в это время убирали собственные приусадебные участки и посмеивались, глядя на городских людей, утопающих в степной грязи.
В военные и послевоенные годы каждую весну рабочие с детьми и стариками выбирались на огородные участки и подобно рабам древнего Египта долбили мотыгами клеклую землю, копали, боронили, сажали все ту же картошку и свеклу, чтобы иметь что‑нибудь свое, чтобы не платить на рынке втридорога ухватливым и оборотливым шустрякам.
Все это навсегда осело в его голове, осело сгустками неприязни ко всему деревенскому еще с тех далеких трудных лет. А нынче самому приходится возиться с деревенскими девками, которым в своих селениях не хватает женихов. «Назрел глубокий социальный конфликт, грозящий экологическим взрывом. Тьфу!» — ворчал Ветлицкий по пути в кладовую, где хранились сепараторы.
Увлекшись, он незаметно упустил нить мышления и заспотыкался не в силах сообразить, какую связь усматривает между застарелой неприязнью к своим деревенским родственникам и жалостью к трогательной в своей беде деревенской девушке Зине.
Кладовая оказалась запертой, сепараторы уже отправили на мойку, сушку и последующую полировку в галтовочных барабанах с опилками, затем — с обрезками кожи. Их‑то и предъявят приемщику Чухачеву, как якобы новые, изготовленные сегодня.
* Часа через два появились разодетые в пух и прах, завитые и наманикюренные контролеры Леля, Галя и бригадир Лана. Пышная, во вкусе потылихинских поклонников Леля не прошла, а гордо продифилировала вдоль пролета, обдавая проникновенной голубизной глаз работавших на прессах наладчиков. За ней шествовала Галя — олицетворенный манекен из витрины универмага, самая приветливая и улыбчивая из всех контролеров ОТК завода, но больше всех привлекала к себе внимание Лана. И на то были веские причины. Лана умела тоньше других использовать небезызвестное «чуть–чуть», которое придает внешности женщины нечто манящее и вместе с тем — отпугивающее. Одетая со вкусом и той скромностью, которая бьет в глаза похлеще иного роскошества, она всегда напускала на себя этакую величественность: лицо ее казалось подернуто легким ледком высокомерия, грудь вперед, голова вскинута, взгляд прямой.
Увидев эффектную троицу, станочницы рты поразевали, зашептались вслед: с чего бы это они так расфуфырились и притащились в цех? Иль праздник сегодня какой? А может, концерт самодеятельности затеяли в обеденный перерыв?
Контролеры, форся сногсшибательными прическами, проследовали мимо Ветлицкого и скрылись в помещении ОТК.
«И вся эта затея ради того, чтоб втереть очки дуралею Чухачеву», — подумал Ветлицкий с досадой.
Дело близилось к полуночи, когда появилась подгулявшая пара. Впереди, взвихряя воздух круглым животом, топал Кабачонок, за ним вразвалочку двигался импозантный Чухачев с потемневшим от густого румянца лицом и мутноватыми глазами. Увидев Ветлицкого, мастер дурашливо козырнул, мол, все исполнено чин чином! Ветлицкий как ни в чем не бывало равнодушно отвернулся. Он решил при сдаче деталей не присутствовать: его чрезмерное внимание может насторожить приемщика, вызвать подозрение. Пусть проявляют с ним свою ловкость красотки–контролерши, успех зависит от того, как сумеют они воздействовать на подогретое хмельком самолюбие приемщика.
Они его встретили шумными упреками:
— Наконец‑то!..
— Сколько можно ждать?
— Теперь сами повезете нас по домам!
— Меня — только на такси! — заявила Галя и, крутнувшись кокетливо на каблуках, указала на стол, где зеркально блестели столбики сложенных друг на друга деталей.
Чухачев остолбенел, хлопая ошалело глазами, ничего не соображая.
— Вот она, справедливость! Кто‑то гуляет, а ты сиди здесь как проклятая весь вечер! — воскликнула с надутыми капризно губками Леля, направив на Чухачева из-под длинных ресниц многозначительный взгляд.
