— А ты их съешь.
Глод кротко ответил ему:
— Какой же ты ворчун стал, бедняга Сизисс! Да, кстати, я видел почтальона, Гийома Эймона. Похоже, что во всем кантоне только о тебе и говорят.
Бомбастый побледнел.
— А… а что говорят?
— Да так, ничего особенного. Ты вот недавно прав был. Говорят, что у тебя вид дурацкий…
Сраженный этими словами, Шерасс тяжело оперся на свою лейку.
— Так я и думал…
— Да это же пустое дело. По мне, лучше иметь дурацкий вид, чем вертеться как ветряная мельница! Повертишься немного и перестанешь. Еще успеешь. Скажу тебе без лести, Сизисс, хорош у тебя салат получился!
Этот теплый майский денек ласково касался их, так гладят мягкую шерстку котенка, так гладят женскую грудь. Глод теперь не выслеживал каждый шаг Бомбастого. А Бомбастый заперся у себя в доме и заиграл на аккордеоне самые душераздирающие мелодии, такие, как, скажем, «Мрачное воскресенье» или «Грусть Шопена». Так как в детстве он пел в церковном хоре, то во весь голос затянул заупокойную мессу. Глоду начало казаться, что все эти развлечения порождают жажду у его соседа, что он то и дело прикладывается к бутылке и что голос его, теряя в силе и латинских песнопениях, становится все более блеющим и благочестивые словеса постепенно сменяются трактирными словечками. Время от времени Шерасс прерывал концертную программу, чтобы выкрикнуть: «Смерть жандармам!» Просто чтобы прочистить глотку. Когда наступала музыкальная пауза, раздавалось кваканье лягушки, которая до самого вечера загорала на краю болотца.
Присев на верхней ступеньке своего трехступенчатого крыльца, Глод ужинал куском козьего сыра, орошаемого винцом и робким сиянием первых звезд. Вдруг Сизисс окончил свой концерт, очевидно, оскорбленный до глубины души зловеще неверной нотой, которую издал напоследок его инструмент. Ратинье навострил уши и услышал, как отворилась сначала дверь дома Бомбастого, затем амбарная дверь; зажав кусок сыра в зубах, Глод затаил дыхание и вздохнул только тогда, когда до его слуха донесся глухой стук падения, сопровождаемый криками боли:
— Глод! Ко мне! На помощь! Глод! Умираю!
Бывший сапожник не торопясь допил вино, медленно поднялся со ступеньки и размеренным шагом направился к амбару, откуда по-прежнему неслись уже не просто крики, а дикие вопли Сизисса:
— Глод! Старая кляча! Не дай мне так подохнуть! Ко мне, Глод!
Ратинье добрался до амбара и увидел Бомбастого, распростертого на земле, с удавкой на шее. Обрывок веревки болтался, свисая с балки амбара, к которой его привязал Глод.
— Что с тобой стряслось, Бомбастый? — удивленно спросил он.
Бледный как смерть Сизисс осторожно растирал себе копчик, что не мешало ему, однако, яростно поносить Глода:
— Сам не видишь! Я разбился, веревка не выдержала, хоть ты, негодяй, уверял, что она прочная! Поясница у меня треснула, как стекло. Сейчас умру! Ох, как зад болит! Господи, до чего же болит! И шея тоже! Не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть. И в затылке отдает! Я, видно, до смерти убился.
— Да ведь ты сам этого хотел, — безмятежно заметил Глод.
Бомбастый продолжал корчиться на соломе.
— Разорви меня бог, как же я страдаю! Да брось ехидничать, дубина! Зови пожарных!
— Это еще зачем, пить, что ли, хочешь?
— Ох какая дьявольская боль! — не переставая выл Шерасс. — Миленький мой Глод, закрой мне глаза. Не дай помереть как турку некрещеному!
— Брось орать, вставай.
— Не могу! — хныкал Сизисс. — Я так расшибся. Внутри все так и колет, словно булавками. Я даже себе горб расплющил, нет у меня теперь горба.
— Не горюй, на месте он, твой горб, так что ничуть тебя не изуродовало. Давай руку, я тебе помогу встать.
— Не дам! Нельзя трогать смертельно раненных!
Презрев сей мудрый совет и стенания «смертельно раненного», Глод подхватил его под мышки и силой поставил на ноги. К великому своему удивлению, Бомбастый не умер на месте, не рассыпался на земляном полу, как карточный домик.
— Вот видишь, — подбадривал его Глод, — вовсе ты не разбился на тысячи кусочков.
Сизисс нехотя признал правоту друга, но стонать не перестал.
— Может, и не разбился на куски, но как же у меня зад болит. Мне его в брюхо вбило!
Подняв глаза, он злобно поглядел на обрывок веревки и прошипел:
— У-y, сволочь! А ведь не рвалась, когда ею снопы вязали.
И Глод, тот самый Глод, что чуток подпилил ножом веревку во время своего последнего посещения амбара, заметил:
— Старая она у тебя. Да и гнилая. Надо бы новую купить.
— Покорно благодарю! — завизжал Бомбастый. — Я таких мук натерпелся, словно пулю себе в лоб пустил! Сразу видно, что ты на моем месте не был. Лучше уж я в колодец брошусь, хотя в горизонт грунтовых вод незачем разных бродяг бросать.
С жалобными стенаньями он потирал ушибленные места. И вдруг услышал суровый громовой голос Глода:
— Уж конечно, я на твоем месте не был! Ищи себе другого дурака! Что это тебя вдруг разобрало?
— Поначалу никак я не мог решиться! Ну для храбрости и тяпнул два литра. Тут дело пошло лучше. Я увидел господа бога, славный такой дед, длиннобородый, вот он мне и сказал: «Прииди, мой Франсис! Возносись ко мне сюда, и каждый день ты будешь созерцать летающие тарелки. Прииди ко мне!»
Он попробовал было сделать шаг, другой, все его морщины от боли свело в гримасу, и он крикнул:
— Болван этот твой господь бог!
— С чего это он вдруг мой!
— Ведь он, скотина, швырнул меня, как старый башмак, только мне побольней было, чем башмаку.
Прижав ладони к своей опухшей хвостовой части, Бомбастый с помощью друга заковылял по двору. Глод довел его до скамейки, и Шерасс опустился на нее со всевозможными предосторожностями.
— Ой, ой-ой, Глод! У меня весь зад на куски да на ломти разваливается, поди принеси мне подушку.
Усевшись на подушку, он вздохнул:
— А знаешь, как начинает жажда мучить после удавки? Даже легкие жжет. Будто я целую неделю ни капли не выпил… Когда ты на копчик грохнешься, протрезвляет лучше, чем ведро воды, очухиваешься со скоростью двести километров в час. Притащи-ка литровочку.
Глод повиновался, налил два стакана. Они выпили, и краски снова вернулись на физиономию Бомбастого обычным его стародевическим румянцем.
— Полегче стало, — признался Шерасс.
— И подумать только, что ты чуть не погиб! — пробормотал с невозмутимым видом Ратинье. — Разве не жалко было бы?
— Жалко… верно ты говоришь. Обо всем разом не подумаешь…
— А теперь сможешь подумать?
— Ясно! — бодро ответил Бомбастый. — Это в первый и последний раз, что я умираю. Лучше уж быть дурачиной, чем жмуриком!
Он пожал плечами, что болезненно отдалось у него в горбу и ушибленных ребрах.
— В конце концов, это дело моей совести. Тем хуже для тех, кто ничему и никому не верит. С меня достаточно того, что я ее, мою тарелку, видел. Она красивая, Глод. Белая и круглая, что твой коровий сыр или грудь у бабы.
Глод тоже вздохнул и исступленным взглядом уставился на небо, уже густо приперченное звездами.
— Может, еще раз прилетит, Сизисс, — шепнул он.
— Очень было бы удивительно. Если я за свои семьдесят лет ее всего один раз видал, то мне еще ждать и ждать!..
— А я вот не теряю надежды тоже на нее полюбоваться, — сказал Глод, обшаривая глазами небеса, страстно моля Диковину появиться хоть еще разок, ну почему бы и не нынче ночью?..
Полный сознанием своего превосходства, Бомбастый ядовито хихикнул:
— Может, для этого особый дар нужен, как у знахаря. Может, они, тарелки, не всякому показываются. Сами выбирают, с кем дело иметь…
Глода не обидели насмешливые слова друга, напротив, он пришел к выводу, что удавленник вновь обрел свою боевитость. Что-то шевельнулось в самом нутре Глода, и он издал от радости трубный звук, от которого даже шатнуло скамейку.
В порыве вдохновения Глод возликовал:
— Слышишь, Сизисс, получается! Как в тот вечер! Значит, давай постараемся!
Он представил себе, как там, в звездной бесконечности, подмигивает таинственный ящичек Диковины, как Диковина, уловив его душераздирающие призывы, сразу спикирует на землю… И Ратинье взмолился:
— Ну хоть разок постарайся, Сизисс.
Бомбастый огрызнулся:
— Да неохота мне! Интересно, как бы ты рулады выводил с развороченным задом! Твержу тебе сотни раз, не такое у меня настроение, чтобы веселиться. Не забывай, что как-никак я человек травмированный. И ты бы не мог тужиться после такого случая, что со мной произошел!
Весь побагровев, Глод все-таки поднатужился, так что у него даже дыхание перехватило, и вторично издал хриплый звук.
Из вежливости Шерасс негромко хохотнул. По наступившему затем молчанию Глод понял, что Бомбастый весь напрягся, собрался с силами, что он уязвлен в своей гордыне и не желает, что бы ни случилось, так запросто уступить лавры своему другу. Не удастся Глоду взять над ним верх. И Сизисс внезапно прямо-таки взорвался, как заклепанная бомбарда или непригодная к делу мортира, так что даже сама ночная мгла остолбенело вздрогнула, а с дерева упало три-четыре яблока. Не успев перевести дух, Сизисс произвел еще один долгий звук, с таким неторопливым треском рвут шелк, и к небу вознесся полный отчаяния псалом. Глод захлопал в ладоши, совсем как мальчишка, присутствующий при фейерверке 14 июля.
