Надо было пустить вторую ракету, однако Тихонов, махнув рукой, спрятал ракетницу снова в рюкзак: бесполезное дело. Перевал в тучах, ракету не увидишь и за сто метров.
Потом был крутой каменистый спуск, на котором даже Чалка кряхтел и екал селезенкой, потом, оглохшие от недавней высоты, мокрые от дождя и пота, они переходили вброд леденящую Медведку.
Вострухин оказался невезучим до крайности. Сначала обронил топорик, торчавший за поясом, потом Чалка наступил ему на ногу, на ту самую, которая и без того уже была натерта до кровяной мозоли. И в заключение умудрился потерять во время переправы сапог. Тихонов на берегу его отчитывал: надо же соображать, черт возьми!
Сержант невозмутимо ухмылялся, перематывая запасной парой портянок ногу. Вместо подошвы он привязал бечевкой обломок толстой листвяжной коры.
Тихонов светил ему фонариком, сердито ворчал: куда теперь с ним, с таким? Чалка и так еле дышит, паром исходит.
— Преодолеем, — сказал Вострухин. — Это, я вам скажу, даже лучше. Ведь нога-то какая? Опять же левая, пострадавшая. В сапоге было больно. А теперь, пожалуйста — топай.
— Далеко не утопаешь.
— А почему? Вон я читал: римские легионеры в таком виде пол-Европы отшагали. В одних сандалиях на босу ногу…
Небо стало светлеть, когда они вышли к Березовому седлу, последнему перевалу. Он был невысок, но тропа к нему лежала через каменные зубья россыпей.
Эти несколько километров оказались самыми тяжелыми — два часа они карабкались к вершине. Конечно, могли пойти обходной дорогой, но потеряли бы полдня. А им надо было спешить — за Березовым седлом открывалась Варнацкая падь.
На перевал они вышли из туманного распадка, мокрые и серые, как начинавшийся день. Тихонов вел за уздечку мерина, у того на скользких камнях разъезжались ноги. Сзади, прихрамывая, плелся сержант Вострухин.
— Привал, — хрипло сказал Тихонов, мешком падая на землю.
И тут им повезло. Если бы они забрали влево, логом к руслу Бурначихи, то потеряли бы этот день в бесплодных поисках. После короткого отдыха Тихонов влез на скалу и в бинокль решил осмотреть окрестность на подходе к Варнацкой пади. У него дрогнули руки, когда среди сизой мережи осинника ему почудился легкий дымок.
— Вострухин! Живо ракеты! Две красные подряд!
Хлопнули выстрелы, алые капли повисли над пустынными скалами перевала. И тотчас же из осинника, на опушку выскочил человек, потом еще двое. Замерли темными столбиками.
— Вострухин! Еще одну!
На третью ракету внизу реагировали непонятно: все трое мигом скрылись в лесу. Однако через минуту снова появились, но уже вчетвером. Четвертый был на носилках.
Тихонов кубарем скатился со скалы, бросился к брезентовому мешку с рацией.
— Устанавливаем антенну!
Через пять минут сержант Вострухин в наушниках сидел перед панелью радиостанции, дробно выстукивая позывные.
Над утренним аэродромом стояла непривычная тишина. Тугими валами накатывались с севера облака. В них, как в мутные волны, нырял полосатый метеорологическуй конус, похожий на громадную осу, присевшую на верхушку мачты.
Из курилки только что ушли на занятия летчики и техники. Костя поднял голову: шлепая сапогами по мокрому асфальту, сержант-дежурный направился с рапортом к прибывшему начальнику штаба.
Вряд ли стоило торчать тут на виду в курилке, лучше было подождать в штабном коридоре.
— Капитан Самойлов!
— Слушаю вас, товарищ подполковник.
— Почему нарушаете форму одежды?
Костя шагнул вперед, собираясь объяснить, почему он явился в летной куртке, а не в полевом обмундировании, но подполковник слушать не стал, взбежал на крыльцо, откуда крикнул:
— Зайдите ко мне.
В кабинет подполковника Карягина Костя входил с некоторым любопытством.
Подполковник тщательно протер пенсне сложенным в жесткий треугольник носовым платком.
— Значит, собрались лететь?
— Так точно.
— На розыски?
— Так точно.
Начальник штаба оглядел Костю взглядом пристальным и придирчивым, каким, наверно, осматривают водолаза перед спуском под воду.
— У вас полная экипировка! Даже планшет.
Костя недоуменно пожал плечами: к чему этот «заезд»? Ведь речь идет о серьезном деле, о розыске пропавшего экипажа.
— Товарищ подполковник! Я прошу разрешения на вылет. На поиск.
— Это похвально, голубчик. Но, с другой стороны, мне непонятна ваша… как бы сказать… демонстрация.
— Какая демонстрация?
— Ну как же? Весь полк явился в полевой форме для наземных занятий, и только вы один — в летном обмундировании. Что вы хотите этим подчеркнуть? Ведь получается: все равнодушны к судьбе «четверки», и только капитан Самойлов обеспокоен по-настоящему. Не так ли?
— Нет, не так. Капитан Белкин мой друг. Кроме того, я десятки раз летал по этому маршруту. На розыски должен лететь я.
— Допустим. Но ведь погоды нет.
— Я пройду. Можете не беспокоиться. Мой борттехник тоже согласен лететь. Прошу вашего разрешения.
— Не могу, голубчик. Это неоправданный риск. Неоправданный по двум причинам: абсолютно нелетная погода и отсутствие сверхсерьезной ситуации. Поясняю. У Белкина наверняка вынужденная посадка. Ну посидят, подождут. В конце концов у них недельный аварийный бортпаек.
Подполковник походил вдоль окна, поблескивая очками.
Наблюдая за ним, Костя мысленно выругался: черт бы побрал этих «очкариков»! Вот попробуй угадай, о чем он думает. Или он в самом деле сухарь, или за этими вежливыми официальными фразами живет человек, глухо прикрытый стеклами очков.
Видимо уловив что-то в Костином взгляде, Карягин сказал:
— Вы думаете, я скрываю, недоговариваю? Нет, я откровенен. Просто как всякий человек я боюсь риска. Зачем нам еще второе ЧП?
— И все-таки я прошу разрешения на вылет.
— Товарищ Самойлов, — с неожиданной мягкостью в голосе, почти просительно произнес подполковник. — Вы думаете, я вас не понимаю?.. Идите на занятия.
По дороге Костя свернул в курилку — спешить все равно было некуда. Одну за другой выкурил две сигареты, жадно и зло затягиваясь. И надо же ему было напялить с утра эту злополучную куртку! Ведь если бы пришлось лететь, так и в гимнастерке бы сошло. А он вырядился напоказ. Не зря утром в курилке ребята на него косились. А главное, и разговор с начштаба мог бы по-другому обернуться. Сглупил, не подумал…
В вестибюле учебного корпуса его встретил командир эскадрильи майор Казак.
— Ну, был у Карягина?
— Был…
— Давай забирай своего бортача — и на стоянку. Будете сидеть в готовности один. Прогоняйте мотор, бензопровод проверьте и прочее. Одним словом, ждите погоду.
— Как?!
— Ну как: Карягин мне только что звонил. Ведь ты же с ним разговаривал?
— Разговаривал.
— Значит, шуруй. Если облачность чуть поднимется — дадут вылет. Понял?
— Все понял! — Костя крутнулся на одной ноге и бросился в дверь.
— Стой, стой! — остановил комэска. — Борттехника, говорю, забери. И над полетной картой как следует посиди. Еще и еще раз полазь по маршруту. Особенно посмотри насчет площадок на случай вынужденной.
Самойловскую «девятку» подготовили быстро. Машина была почти новая, надежная, мотор еще не выработал и половины регламента.
Доложив на КП о готовности, Костя сидел в пилотском кресле, сосредоточенно вглядываясь в зеленовато-коричневые разводы полетной карты. Дело было не в выборе площадок на случай вынужденной посадки. Это несложно. Буроватые пятна хребтов вдоль маршрута — вот что беспокоило Костю. Если придется лететь, каждый из них наверняка нужно будет обходить логами и низинами, потому что сегодня даже небольшие сопки укутаны облачностью. Придется идти буквально на бреющем. И попробуй предугадать, где и как предстоит менять курс.
Впрочем, погода вряд ли улучшится. На земле еще терпимо, но стоит только подскочить метров на тридцать, и сразу окажешься словно в бочке с ватой: душная, белесая слепота. Да и вряд ли дадут старт в такую падеру.
Откинувшись на спинку сиденья, Костя снял шлемофон, вытер испарину на лбу. Услыхал сзади участливый голос техника, копавшегося в бортовой аппаратуре:
— Жарко, командир? А вы бы вышли на воздух. Кислородом бы заправились. Два часа ведь уже «загораем».
Донесся слабый, вялый хлопок выстрела, и над домиком командного пункта зеленой искоркой вспыхнула ракета. Костя проводил ее равнодушным взглядом и тотчас же вздрогнул: вылет!
По асфальту рулежной дорожки, разбрызгивая лужи, мчался «газик» начальника штаба.
Подполковник Карягин молча протянул бланк радиограммы.
— Только что радировало Верховье. Надо лететь.
Костя пробежал глазами радиограмму, нахмурился, почувствовав, как толкнулось сердце.
