Женщина пришла мне на выручку.
— Вам куда?
— В центр, куда угодно… если по пути, конечно…
— Мне всё равно. Садитесь.
Всё равно? Как это «всё равно»? Я глянул ей в глаза и понял, что ей и вправду всё равно, куда ехать. Тонкие черты лица, безукоризненный «сэссун», редкой красоты руки. Я неловко опустился на заднее сидение, и «Москвич» мягко покатил дальше.
Мы обгоняли грузовики и мотоциклы, удачно успевая на зелёный свет. Она вела автомобиль уверенно и спокойно. Быстро согревшись, я лишь крутил головой и молчал. Хозяйка «Москвича» была совершенно неотразимой женщиной, но не это взволновало вдруг меня. Почему–то возникло ощущение счастья, комфорта, поэзии. Озон, эпилептическая аура, флюид наслаждения… это было что–то неуловимое. Из магнитолы лилась песня, которую исполняла Нана Мускури. Я чувствовал, что надо что–то сказать, но подходящих слов не находил. Конечно, невежливо было с моей стороны вот так, пнём бессловесным, торчать на заднем сидении, но я опасался, что любая сказанная мной фраза может быть истолкована как неумелая попытка заигрывания, и это всё испортит.
Я увидел не сразу: скромный букетик у лобового стекла. Такие цветы появляются ранней весной… я не знаю, как они называются. (Ну вот, чужая фраза… Не хочу искать другую.) Всё это — и сама женщина, и тонкий запах её духов, и красивые ухоженные руки на баранке автомобиля, и этот трогательный букетик — всё дышало неподдельной женственностью.
Мне стало неловко. Я был застигнут врасплох. Меня поймали с поличным, когда я подглядывал за чужим счастьем.
Но более всего беспокоило то, что очень скоро мне понадобится выйти из машины и оплатить проезд. Заплатить и выйти… Нет, совсем не было жалко денег, но когда такая женщина!.. Кажется, возьми и отдай, коль уж навязался, я же смутно чувствовал, что разобьётся что–то хрупкое, нарушится гармония, и мир снова вернётся в хаос слякотного вечера.
«Дам хоть трояк», — решил я. И сам на себя рассердился. Нельзя же так!.. Ну куда я со своим трёшником? Был бы это мужик, наглый и циничный, беззастенчиво набивающий цену, — а тут… Эх!
— Здесь? — спросила женщина, притормаживая у хореографической школы.
— Да, спасибо, — шевельнулся я.
— Ручка внизу на дверце.
— Знаю, не беспокойтесь, пожалуйста.
Решайся же! Неудобно ведь. Что она подумает о тебе? Дай хоть рублишко…
Я нарочно не торопился выходить. Женщина насмешливо поглядывала на меня в зеркало заднего вида. «Помоги же мне! — чуть не крикнул я ей. — Сморозь какую–нибудь пошлость, засмейся, закури, загни цену, наконец. Всё ведь понимаешь, всё видишь… Отдам, сколько захочешь».
Она ничего не сказала. Я вылез из салона машины и, по–стариковски ссутулившись, поднял воротник пальто.
«Москвич» сорвался с места и быстро скрылся за поворотом.
Мне было очень плохо. Совсем рядом гремела музыка, навязчивая и безвкусная. Я никогда не любил ходить в рестораны, но в тот вечер бросился в купеческую суету кабака так, словно только это и могло бы спасти меня от озлобленности и душевной смуты.
В ресторане было шумно и по–провинциальному роскошно. Я устроился у огромного, во всю стену, окна и торопливо, будто опасаясь чего–то, сделал заказ пышнотелой официантке в несвежем переднике. Она пошловато ухмыльнулась, как–то по–своему оценив моё одиночество, и, чиркнув пару закорючек в блокноте, кокетливо отчалила, виляя крутыми бедрами. Вскоре на столике появился графин с водкой, а ещё тарелка худосочного салата и тощий бифштекс с гарниром. Я, наконец, ощутил себя полноправным посетителем питейного заведения и огляделся.
«Ты их согрей слезами, я уже не могу…» — гнусаво ныл со сцены рыжий коротконогий певец в цветастой рубашке с размашистым, как крылья баклана, воротником. Узкое пространство перед «джазом» было заполнено пьяными объятиями и туманом табачного дыма.
«Скука, скука, — равнодушно и совсем по–чеховски подумал я, вяло перекатывая во рту жёсткий, как кирза, кусок бифштекса. — Всё как всегда. Чудес, очевидно, не предвидится…»
И в тот же миг, словно споря со мной, явилось чудо. Оно было юным, глазастым и хмельным. Легкомысленная чёлка прикрывала узенький лобик. Кончики густо накрашенных ресниц мелко вздрагивали при каждой яркой вспышке цветомузыкальных огней.
— Вы позволите?
— Конечно, о чём речь.
Я сразу вдруг занервничал, потому что понял, что теперь слово за мной, придумать же ничего путного не мог.
— Спорим, ты думаешь обо мне плохо, — сказала тем временем она.
— Ничуть, — облегчённо выдохнул я. — Заказать тебе что–нибудь?
— «Машку».
— Что–что?
— Это такое хмельное пойло с томатным соком.
— А, «Кровавая Мэри», — догадался я.
Через несколько минут заказ был принят. Мы помолчали.
— Ты с кем здесь? — спросил я.
— Ни с кем.
— Одна?
Я тщательно маскировался под утомлённого случайными кабацкими знакомствами субчика.
— Тебе какое, на хрен, дело?
На её тонкой шейке поблёскивала золотая цепочка. Чуть ниже, возле ключицы, я увидел смачный засос.
— Ты мне нравишься, — сказала вдруг она, — но, знаешь, я с тобой никуда не пойду.
Не пойдёт… Сколько же ей? Шестнадцать? Семнадцать?
— Разве я зову тебя куда–то? Не напрягайся.
Вот так! Мосты сожжены. Теперь будем играть в порядочного до конца.
— Так прогони же меня, — ухмыльнулась она.
— Теперь хоть есть с кем перекинуться словечком…
— Тебе это очень нужно?
— Очень, — кажется, я окончательно освоился. — Этот город мёртв. Всюду тени — не люди…
— Ты всё врёшь! — грубо оборвала она меня. — Разве это тебе нужно?
— А что же, по–твоему?
— Прекрасно знаешь, зачем ходят в кабак. Небось не мальчик.
— Послушай, малышка, — насмешливо произнёс я, стараясь изо всех сил выглядеть спокойным, — я с тобой никуда не пойду.
Это произвело эффект. На её лице обозначилось неподдельное изумление.
— Ты кто?
Затравленный, как у зверька, взгляд. Возбуждающий засос на детской шее.
— Я старая больная птица. Меня ощипали злые школяры.
— Какой же ты старый? — фыркнула она.
На её остроносом личике появилась гримаса мальчишеской независимости.
— Глянь на меня! — воскликнул я с театральным придыханием. — Мне двадцать четыре года!
— Вижу, — скривилась в усмешке она.
— Но ты не видишь мою душу!
«Бред какой–то», — подумал я.
Малышку, однако, это явно проняло.
— Тебе очень плохо? — тихо спросила она.
«Пора кончать эту комедию», — решил я.
Принесли «Машку». Девчонка сразу же присосалась к фужеру.
— Уверен, тебя зовут Светкой, — сказал я наугад.
Она вздрогнула.
— Откуда ты знаешь?
— Таких, как ты, обычно зовут Светками.
— Ты всё врёшь! — злобно вскрикнула она. — Кто ты?
Я промолчал. Ансамбль заиграл что–то тягучее, медленное. Мелодия была тошнотворной, как качели: вверх, вниз, вверх, вниз…
— Мне хочется тебя пригласить, но, извини, не люблю танцевать, — сказал я.
— Почему же это?
— Танец — лживая маскировка похоти.
Я вдруг почувствовал, как накалилась обстановка в зале. Обернувшись, сразу понял причину.
— Эти парни интересуются тобой. Или мной, — кивнул на соседний столик.
— Не играет значения, — нахмурилась Светка.
— Твои приятели?
Один из них, небрежно пожевывая кончик спички, подплыл к нашему столику и уверенно взгромоздил мне на плечо свою тяжёлую руку.
— Можно тебя на минутку?
Траурная каёмка под ногтями.
Я понял всё. Почти всё.
— Садись, — я выдвинул стул.
— Надо побазарить. Выйдем.
— Сядь! — скомандовал я с таким вдруг ожесточением, что Светка испуганно сжалась.
Мимо пробегала официантка с подносом. Я сходу снял оттуда уже использованный кем–то фужер и налил в него из графина. Официантка посмотрела на меня, как на законченного алкаша.
— Пей! — сказал я парню.
— Давай выйдем.
— Зачем? Говори здесь, чего уж там…
Мальчишка как–то потух и машинально отхлебнул из фужера. Мне стало муторно.
— Встань! — тихо произнёс я.
— Что–что? — напрягся он.
— Поднимайся. Пошли.
Глупость, конечно. Какой из меня боец?
Спиной я чувствовал, что сзади по–волчьи, по–звериному крадётся второй.
— Серёга, ты слишком долго его упрашивал, — сказал он уже в вестибюле.
— Ты кто такой? — Серёга в упор разглядывал меня. — Что ещё за хер с горы Магнитной?
— Меня сегодня уже спрашивали об этом…
— Если мы тебя попросим, ты, конечно, оставишь Светланку, да? — нагло осклабился второй.
Я притворился удивлённым.
— Почему?
