И вся тёплая компания в подвале, от мала да велика, дымя «Шипкой», то и дело «цыкая» слюной сквозь зубы и почти что в буддистском трансе подёргивая головами, слушала радио и вполголоса подпевала своему кумиру:
Преподносят кубок мне,
я прижал его к себе.
Так я чемпионом стал в стране.
Иногда в бойлерную вламывался странный субъект по кличке Пожарник и ломал всеобщий кайф, разгонял братву по домам. Пожарник жил как раз над бойлерной, на первом этаже и, вероятно, слышал всё, что творилось у него в подполе. Воевал он с пацанами упорно и самозабвенно. Летом, когда на вишне перед его окном только–только созревали первые ягоды, мальчишки украдкой влезали на дерево и рвали всё, что попадалось под руку, и тогда Пожарник окатывал малолетних грабителей крутым кипятком, подключив поливочный шланг к крану на кухне. За это, собственно, он и получил свою кличку.
Пожарник был мужиком нервным, любой шум под окном раздражал его безмерно. Летом на лавочке у подъезда нередко кучковалась местная молодёжь. Слушали транзистор, бренчали на гитарах, целовались, зажимались, визжали, рассказывали байки. Сварливый сосед то и дело выбегал во двор со скалкой в руке, лохматый, заспанный, злобно скалился, орал, грозно размахивал своим орудием, и тогда ребята со смехом и улюлюканьем разбегались кто куда, а потом подтягивались куда–нибудь к беседке на территории ближайшего детского садика и оживлённо обсуждали, как отомстить своему обидчику.
…Однажды на Рождество Лёнька Ковалёв, Валерка — Колобок и Вовчик Лысёнок собрались с утра пораньше к Пожарнику в гости. Кто–то из ребят постарше надоумил их наведаться к соседу, пославить Христа, поколядовать толково, с подходцем, и, даст бог, заработать на новую клюшку. Обучили мальчишек, что нужно петь и говорить, и неумело, слева направо, перекрестив, благословили на подвиг.
Колобок был побойчее, посмелее других, он приблизился к квартире Пожарника первым. На двери висела чудная записка:
Не звонить! Не стучать!
Дома нету никого, кроме очень злой собаки!
Очевидно, нервный издёрганный Пожарник никак не мог выспаться — ни днём, ни ночью. Он заранее предвидел, что к нему придут колядовать ни свет ни заря, и предпринял соответствующие меры. Разочарованию ребят не было предела.
Лысёнок ещё раз прочитал записку на двери и авторитетно заявил:
— Брэшет гад! Дома он. Дрыхнет, небось.
И, подтолкнув Колоба локотком, скомандовал:
— Стукай!
— А если там и в самом деле собака?
— Ну и шо? Она ж за дверью. Ничего страшного.
Колоб постучал и опасливо отступил на шаг назад. Было тихо, только как будто скрипнуло что–то за дверью и вроде бы где–то заиграло радио. Подождали минуту, потом постучали ещё раз.
— Никого, — прошептал Лысёнок, приставив ухо к дверной скважине. — Зря припёрлись.
— Ша! — обеспокоился вдруг Колобок. — Заглохни!
— А шо?
— Шаги… Чуешь?
Теперь уже было ясно, что к двери кто–то неслышно подкрался и теперь стоит там, затаив дыхание, и прислушивается.
— Это Пожарник, — беззвучно, одними губами просигнализировал Колобок друзьям. — Стоит и дышит. И не открывает.
— Он шо — совсем уже дурак? — возмутился Вовчик. — А ну дай я.
И Лысёнок решительно забарабанил в дверь.
— Зи святом вас! — вдруг заорал он. — З Риздвом Христовым вас, пан Пож… Пож… — Вовка быстро обернулся к Колобку и спросил: — Як ёго фамилия?
— Хрен его знает… А по–украински говорить зовсим нэобовьязково, пан Лысёнок, — проворчал Валерка.
И тут за дверью вдруг как засопит что–то, как заскулит, зальётся визгливым лаем! Сразу стало ясно, что это не собака. Слишком уж искусственными, ненастоящими были те звуки — как будто там, за дверью, стоял полоумный сопливый бутуз, трёхлетний дебил, лупоглазый даун, страдающий аденоидами и хронической простудой, пытался продышаться через нос, пускал слюни и плакал навзрыд. Тяжёлый храп и сопение со свистом то и дело менялись на звонкое истеричное тявканье. Мальчишкам стало страшно.
— Вон яка холера! Это оборотень! — ахнул Колоб и попятился.
— Атас, мужики! — скомандовал Лысёнок и первый ломанулся на улицу. Лёнька и Валерка — за ним. Они едва не вышибли дверь подъезда. Отдышались только до дворе.
— Жуть! — поёжился Лёнька. — Шакалы у него там завелись с гиенами чи шо?
— Или напился с утра пораньше по случаю Рождества, — усмехнулся Вовчик, — и теперь блюёт под дверью, приличных людей пугает.
— А знаете, никакие это не шакалы, — задумчиво произнёс Колобок. — Он, наверно, видел из окна, что мы в подъезд вошли, вот и решил подшутить над нами. Дурака включил нам Пожарник…
— Вот урод!
И долго потом ещё они смеялись и рассказывали друзьям небылицы, вспоминая, как странный сосед изображал для них сердитого кобеля под дверью, называли Пожарника выродком и идиотом и совершенно серьёзно обсуждали целесообразность перебить ему все окна…
Но чуть позже кто–то совершенно случайно узнал о том, что совсем ещё недавно Пожарник был вполне нормальным мужиком, компанейским и весёлым, азартно играл во дворе в домино и часто ездил на рыбалку, но когда на острове Даманском погиб от руки китайца его единственный сын, кудрявый кареглазый Серёжка, шахматист и умница, сосед стал совсем другим, поседел, озлобился, сделался плаксив и злопамятен и вроде бы несколько раз лечился в психушке.
И тогда над Пожарником перестали издеваться. И даже иногда спрашивали у дяди Толи позволения недолго, буквально час или два, посидеть в бойлерной, погреться, или, если это летом, залезть на вишню и собрать в стакан немного ягоды «маме на компот»…
Несмотря на то, что почти всё своё свободное время Лёнька проводил во дворе с друзьями, по вечерам он всё же усаживался за пианино и занимался музыкой. Отцу, правда, не очень нравилось то, что это происходит вечером: именно в этот момент начиналась программа «Время», и, хотя там изо дня в день было одно и то же (речи Брежнева и Косыгина, борьба за мир во всём мире, дальнейший и неуклонный рост благосостояния советских трудящихся, отпор американской военщине, бесчинства израильских агрессоров, битва за урожай, рекордные надои и так далее), отец с трудом мирился с мыслью, что в этот вечер придётся обойтись без «последних известий». Втайне раздражаясь, он всё же отключал звук телевизора и потом с тоской поглядывал на экран, пытаясь угадать по движению губ диктора Игоря Кириллова смысл его сообщения, а в это время Лёнька играл свои гаммы и этюды. Только в самом конце программы «Время» отец вдруг подскакивал, как укушенный, и с громким возгласом «Тихо! Спорт!» включал звук.
— А шо у нас сегодня было? — удивлялся Лёнька.
— Интересно, как там «Шахтёр»…
Лёнька играл подолгу, стараясь довести своё исполнение до того уровня, когда уже не стыдно показать учителю. Однажды Виталий Сергеевич открыл ему простую истину: для того, чтобы стать хорошим пианистом, нужно заниматься с каждым годом на час больше: в первом классе — час в день, во втором — два часа и так далее. «Это что же, — удивлялся Лёнька, — скоро я и вовсе по полдня буду сидеть за пианино?» Но он упрямо старался следовать этому правилу: ставил на крышку инструмента будильник и музицировал, хмуро поглядывая на циферблат. Казалось, что стрелка замерла. Конечно, по три–четыре часа в день он не занимался, но когда что–нибудь не получалось, упорно отрабатывал одни и те же пассажи и фрагменты, не замечая времени.
Долго не давался Лёньке «Вальс» Шопена. Ноты принёс Забельский. Он сказал:
— Обрати внимание, как надо это играть, — и ткнул своим пальчиком в верхний левый угол нотного текста. — Con amore! То есть «с любовью». Совсем недостаточно выучить текст и исполнить его в точности. Это ты и так обязан сделать непременно. Но передать чувства, мысли, философию автора — вот сложнейшая задача, которую преследует любой мало–мальски уважающий себя пианист.
— Да, но… Шопен… — растерялся Лёнька. — Мы ведь раньше такое не играли. Наверно, это очень сложно.
— Не беспокойся, ноты адаптированы для начинающих. Справишься. На самом деле у Шопена это ещё сложнее, там четыре диеза, а в средней части целых пять бемолей. Кстати, если мне не изменяет память, в настоящем авторском тексте никакого «con amore» нет. Вероятно, это редакторская пометка.
— Зачем же он своевольничает?
— Кто?
— Ну, редактор…
— Гм… — Забельский задумался. — Очевидно, это у него что–то личное… Или, может быть, он написал это для того, чтобы ты лучше понял, как исполнять «Вальс». Ну, в самом деле, что такое «модерато» или «адажио»? В любом нотном сборнике ты это найдёшь с лёгкостью. «Модерато»… мм… довольно стандартный, безликий темп, играй, как считаешь нужным — так, как позволяет тебе степень твоей духовной зрелости. Понимаешь? Но иногда автор или редактор нарочно указывает совершенно оригинальный, необычный темп исполнения, и это заставляет тебя отнестись к пьесе с особым вниманием… «Кон фуоко» — «страстно, с огнём». «Кон брио» — «оживлённо, с жаром». «Кон аморе» — «с любовью»… Вот так мы с тобой выучим итальянский! Согласись, язык красивый, будит фантазию.
