«Скандал!» – подумал Кромский, и удалился к преддиванному столу, медленно и серьёзно пуская дым изо рта.
IVСтепан Фёдорович чрез несколько минут торопливо вошёл.
– Господа! Господа! Пожалуйста, оставьте! Прошу вас… Не развивайте…
Он отвёл Поленова в сторону и посадил возле Кромского.
– Александр Семеныч, плюньте на них, – шепнул он. – Такое ли теперь время!
Поленов не мог сразу успокоиться и сильно желал завязать разговор с Кромским. Но товарищ прокурора молчал и всё курил.
– Не развивайте этой темы! Ради Бога! – молил Степан Фёдорович, обращаясь к Тараканову. – Илюша, пожалуйста, воздержись… Господа, а господа! Сейчас закусывать будем. Дикая коза есть. Господа!
Он сильною рукою взял Тараканова за талию и повёл к дивану.
Спор прекратился. Все помолчали, и скоро пошли разговоры на иные темы. Многими было высказано, что Степан Фёдорович прав, восставая против обсуждения некоторых вопросов. Действительно, легко нажить беду. К тому же, прошлое Степана Фёдоровича у всех на памяти. Ему теперь нужно вести себя осторожно. Кто-то упомянул об актрисе Мотиной. Кромский оживился.
– Да, да, – сказал он. – Сокровище, а не женщина! Икры – во!
Он показал руками, какие у неё икры.
– Скажи, пожалуйста, Степан Фёдорович, – продолжал он, – после ужина… на сцене… а?.. Да? Ой, Степан Фёдорович!
Он погрозил ему пальцем. Степан Фёдорович самодовольно улыбнулся. Но, в сущности, воспоминание об актрисе Мотиной, жирной сорокалетней красавице, было ему противно, особенно теперь, когда он ещё чувствовал на губах трепет свежего поцелуя.
– А где Протопопова?
– В столовой… Я пригласил её… Нельзя же… без хозяйки…
– Гм!
Кромский посмотрел на Степана Фёдоровича и заметил в его глазах ликующее выражение.
«Слопает, скот, если ещё не слопал», – подумал он, представляя себе гладко обтянутые плечи Марьи Ивановны и её щёки, похожие на две половинки румяного яблока.
Между тем Сергеев глядел по сторонам. Он тоже вспомнил о Марье Ивановне и искал её.
«Ушла, что ли?»
Но шум в передней привлёк его внимание. Мгновенно очутившийся там Степан Фёдорович с кем-то громко здоровался и сочно целовался.
– Шумейко, Шумейко!
Человек среднего роста, лет тридцати, не худой и не толстый, красиво вошёл в гостиную. На нём был чёрный сюртук до колен, и траурные полоски белелись на лацканах сюртука. Густая светлая борода его, с рыжим оттенком, мягко лежала на галстуке, заколотом жемчужной булавкой. Большой лоб вверху прикрывали русые завитки жидких волос, расчёсанных посредине, а выражение глаз исчезало под стёклами золотого пенсне, которое Шумейко надел при входе; но, судя по нахмуренным бровям и резким морщинам возле крупного, сизого носа, он был грустен и злился.
Степан Фёдорович представил ему некоторых своих гостей; некоторых он узнал сам. С Кромским он поцеловался, Сергеева не заметил.
– Я не знал, дорогой Степан Фёдорович, – начал он, – что у тебя званый вечер… Я только что приехал… После этого случая с братом, понимаешь, мне было б даже неловко пировать… хотя, конечно, и вам, господа, это известно, у меня не было с ним ничего общего…
Он плавно мотнул головой и обвёл всех глазами. Высморкавшись в раздушенный платок, он продолжал:
– Пользуюсь случаем, чтоб заявить об этом… Но я направился к тебе, Степан Фёдорович, в надежде услышать совет от тебя как от умного и даровитого адвоката, которым, по справедливости, может гордиться наш суд, – он выразительно посмотрел на Кромского. – Дело серьёзное и щекотливое и, кроме того, такое… Но подари мне, пожалуйста, пять минут.
Гости безмолвно внимали словам этого провинциального аристократа, сгорая от любопытства.
Степан Фёдорович с почтительною фамильярностью взял его под руку и повёл в кабинет.
– Всё моё время к твоим услугам, – говорил он по пути. – Что случилось?
VОни прошли в маленькую комнату с письменным столом, с книжными шкафами под воск, стульями, обитыми кожей, и турецким диваном, занимавшим четверть кабинета. На стене красовалась большая олеография в золочёной раме, изображавшая хорошенькую девочку с обнажённой грудью и с печалью в наивных глазах по поводу разбитого кувшина, висевшего у неё на руке. С потолка струил свет китайский фонарик. На полу лежал ковёр, скомканный у дивана…
– У тебя тут премило! – заметил Шумейко, садясь.
После коротенькой паузы, употреблённой на беглый осмотр кабинета, причём было ясно, что Шумейко собирается скорее с мыслями, чем любуется обстановкой адвоката, он спросил:
– Сергеев в городе?
– В городе. И даже у меня. Он у меня в гостях.
– Брат успел перевести всё на деньги, – сказал Шумейко гробовым голосом, – и завещал нотариальным актом, совершённым ещё за несколько месяцев до смерти, весь капитал Сергееву. Брат разорил меня.
Он поник головой.
Степан Фёдорович от изумления раскрыл рот. Завистливое чувство сжало его грудь.
– Неужели?.. Грабёж! – горячо заявил он.
– Грабёж, – мрачно прошептал Шумейко.
«Ах Митя, – думал Степан Фёдорович, – а меня забыл!»
– Тысяч сто? – спросил он.
– Без малого.
– Вот неожиданность!
– Да, – продолжал Шумейко. – Признаюсь, к мысли о потере брата я уж привык…
Он остановился.
– Конечно, мне жаль брата…
– Потеря тяжёлая, – заметил адвокат.
– Да… И, конечно, воля брата священна…
– Тем более, – подхватил Степан Фёдорович, – что облечена в законные формы…
– Гм!.. Но, однако же… Признаюсь, Степан Фёдорович, мне эти законные формы…
Он повертел пальцами в воздухе.
– Неужели деньги пропадут? – спросил он.
– При законности форм… да!
– Но ведь это мои деньги? Я почти чувствую, как они лежат у меня здесь, в этом кармане!..
Шумейко горячился.
– Может быть, – посоветовал адвокат, склонив на плечо голову, – ты вступил бы в сделку? Сергеев, пожалуй, ещё ничего не знает…
– Пожалуй…
– Что ж?
– Позови его!
Степан Фёдорович позвал Сергеева. Выслушав их, Сергеев пришёл в такое волнение, что долго не мог сказать ни слова. Наконец, он произнёс, заикаясь и ожесточённо комкая другой угол своего воротничка:
– Я о завещании давно знаю… Только не мне деньги… И никому отдать их по своей воле я не могу… И делиться ими не могу… Хоть, может, мне тоже хотелось бы жить в таких кабинетах… Я не подлец, милостивые государи!
Шумейко и адвокат переглянулись.
– Ах, вот что! – пропел Шумейко. – Ну, это другое дело. Простите, г-н Сергеев. Я не знал, что здесь – принцип…
Он насмешливо поклонился ему, слегка качнувшись всем телом, заложив руки за спину. Сергеев ушёл.
– Дело дрянь, – сказал адвокат.
– Нет, не дрянь! – возразил Шумейко, и морщины возле его глаз и на лбу разгладились, и лицо просияло. – На этой почве можно стоять. В крайнем случае и ему ни копейки не достанется. А тебе скажу, дорогой Степан Фёдорович, что напрасно ты поддерживаешь знакомство с такими чудаками как Сергеев. Все эти старые связи, – прибавил он, сострадательно улыбаясь, – следует порвать.
– Да, да! Сам знаю.
– То-то? И порвать как можно скорее. Теперь до свидания. Мне нужно ковать железо… Извини, что отвлёк тебя от священных обязанностей хозяина… Поклонись Кромскому.
Степан Фёдорович, со свечкой в руке, проводил его до крыльца.
VIКогда Степан Фёдорович появился в гостиной, все бросились к нему.
– Ну, что, как? О наследстве?
– Много?
– Он теперь дела свои поправит…
– Ого!
Степан Фёдорович сдержанно улыбался.
– Поклонился тебе, – шепнул он Кромскому.
Кромский мотнул головой.
– Есть, брат, страсть хочется! – заявил он, морщась.
Степан Фёдорович приотворил дверь в соседнюю комнату и просунул туда голову.
– Скоро, Марья Ивановна?
– Приглашайте, коли не терпится! – весело отвечала Марья Ивановна.
Двери распахнулись. Глазам гостей представилась привлекательная картина. Огромный стол был накрыт новой скатертью. В бронзовых канделябрах горели пуки свеч. Рюмки и стаканы сверкали в волне яркого света. Бутылки были расставлены группами, между судками, букетами цветов и пирамидами груш, яблок и винограда.
– Прошу, господа! – с гордостью произнёс Степан Фёдорович.
Гости шумно сели. Марья Ивановна должна была занять место хозяйки. Возле неё расположились Степан Фёдорович и Кромский. В самом конце стола сел Сергеев. Марья Ивановна чувствовала, как жирное колено Кромского прикасалось к её колену. Степан Фёдорович постоянно подливал ей вина. Она храбро пила, и всё смеялась. Тараканов говорил о Спенсере и Дарвине. Поленов одобрительно кивал головой. К концу ужина весёлость стала преобладающей чертой характера гостей. Хохот не смолкал.
– Дай девочке ещё вина! – говорил Кромский Степану Фёдоровичу. – Пусть девочка напьётся!
Понизив голос, он прибавил:
