– Что за вздор вы говорите! – воскликнул М. Тривенион.
– Вздор? – сказал отец, выпучив глаза: – я даю вам совет Лорда Бэкона. Вы хотите убеждения: убеждение родится от страсти, страсть от физической бодрости, бодрость от шафранного мешка. Вы, Бьюдезерт, хотите быть молодым. Тот дольше молод, кто дольше живет. Ничто так не содействует долголетию, как шафранный мешочек, конечно если его носить на…
– Систи, наперсток!
– Вы шутите, – сказал Бьюдезерт, улыбаясь: – и одно и то же средство, по-вашему мнению, поможет нам обоим?
– Непременно! – отвечал отец; – в этом нет сомнения. Под ложечкой центральный узел всех нервов: оттуда они действуют на голову и на сердце. М. Скилль доказал нам это; помнишь, Систи?
– Помню, – сказал я, – но я никогда не слыхал от него про шафранный мешочек.
– Какой ты глупый ребенок…
– Всего хуже иметь слишком взыскательную совесть! – заметил член Парламента.
– Ну, не знаю, лучше ли потерять один из передних зубов, – сказал сэр Садлей.
Этим временем отец привстал и, пропустив руку за жилет, как делал всегда, произнес свою знаменитую «речь о связи между убеждением и решимостью.»
Эта речь была знаменита в нашем домашнем кругу и до сих пор не выходила из него. Но так как читатель, вероятно, в этих мемуарах о Какстонах не ищет проповедей, то пусть речь моего отца и останется, безызвестною по-прежнему. Я скажу об ней только, что это была славная речь, неопровержимо доказавшая мне, по крайней мере, положительное действие шафранного мешочка, приложенного к главному центру нервной системы. Мудрый Али говорит, что безумный не знает, что именно делает его ничтожным, и не хочет слушать советов, которые дают ему. Я не могу утверждать, что все приятели моего отца были безумные, но они, конечно, подходили под это определение безумия.
Прекрасная речь, повела не к убеждению, а к спорам. Тривенион был логичен, Бьюдезерт сентиментален. Отец стоял на шафранном мешке. Когда Иаков II-й посвятил. Герцогу Букингаму свое Размышление о молитве Господней, он нашел прекрасную причину, почему именно ему делал честь этого посвящения: «Это размышление, – сказал Король, – написано на молитву простую и краткую, и потому более всего приспособлено для придворного, ибо придворные не имеют ни охоты, ни времени читать длинные молитвы, предпочитая короткие молитвы и длинные обеды!» Я полагаю, что по такой же причине отец мой посвятил члену Парламента и отцветшему щеголю свое простое и краткое нравоучение, т. е. речь о шафранном мешочке. Он явно был убежден, что мешочек непременно привел бы к желаемой цели, если б только добиться до того, чтоб они его употребили, – и что на другие средства у них не станет ни охоты, ни времени. И этот мешочек с шафраном являлся непременно к каждому слову в его аргументах! Окончательно, и мистер Тривенион, после бесчисленных возгласов и восклицаний, и сэр Сэдлей Бьюдезерт, после разных любезных гримас, оба были побеждены, хотя и не сознавались в этом.
– Довольно, – сказал член Парламента, – я вижу, что вы меня не понимаете: мне придется продолжать действовать по собственному внушению.
Для крайних случаев была у отца книга: Беседы Эразма; он обыкновенно говорил, что эти беседы на каждой странице представляют объяснения на все цели жизни. На этот раз, оставив в стороне Эразма, он ответил Тривениону:
– Рабирий, желая разбудит раба своего Сируса, закричал ему… но, я хотел сказать о шафранном мешочке…
– Ну его к черту, ваш шафран! – воскликнул Тривенион гневно. – Потом, надевая перчатки, обратился к матушке и сказал ей учтивее обыкновенного:
– Кстати, дорогая миссис Какстон, я должен сказать вам, что завтра леди Эллинор будет в город с тем, чтоб быть у вас; мы пробудем здесь несколько времени, Остин, и, хотя Лондон теперь пуст, я бы желал кое-кому представить и вас, и всех ваших.
– Нет, – сказал мой отец: ваш мир и мой мир вещи разные. Мне – книги, вам – люди. Ни Кидти, ни я не можем изменить наших привычек, даже для дружбы: ей надо кончить работу, мне тоже. Горы не могут трогаться с места, но Магомет может прийти к горам.
М. Тривенион настаивал, и сэр Сэдлей Бьюдезерт любезно присоединил свои просьбы. Оба хвалились знакомством с писателями, с которыми, быть может, приятно было бы встретиться и моему отцу. Отец не верил возможности встретиться с писателем красноречивым более Цицерона, забавным более Аристофана, и заметил, что если и есть такие, то он охотнее встретится с ними в их сочинениях, нежели в гостиной. Одном словом, он был непоколебим, также, как и капитан Роланд, не позаботившийся даже о доводах.
Тогда мистер Тривенион обратился ко мне:
– По крайней мере вашему сыну надо бы взглянуть на свет.
Нежные глаза моей матери заблистали.
– Благодарю вас, друг мой, – сказал отец, тронутый, – мы об этом поговорим с Пизистратом.
Наши гости уехали. Мы все четверо вышли на балкон, и в молчании наслаждались свежим воздухом и лунным сиянием.
– Остин, – сказала наконец матушка, – я боюсь, не для меня ли ты отказываешься видеть старинных друзей: ты знал, что меня стеснил бы большой свет и…
– И мы более восемнадцати лет были счастливы без него, Кидти! Мои бедные друзья несчастливы, а мы счастливы. Довольствоваться своей судьбой – золотое правило, стоящее всего Пифагора. Женщины Бубастиса, душа моя, – место в Египте, где поклонялись кошкам, – всегда удалялись от мужчин Аеривиса, которые поклонялись хорькам. Кошка животное домашнее, хорек – злое и хищное: не найти тебе нигде, Кидти, образца лучше жен Бубастиса.
– Как Тривенион переменился! – сказал Роланд рассеянно; – он был такой пылкий, такой живой.
– Он сначала слишком скоро побежал с горы и скоро запыхался, – отвечал мой отец.
– А леди Эллинор? спросил нерешительно дядя Роланд: – увидите вы ее завтра?
– Непременно, – отвечал спокойно отец.
Во время разговора капитана Роланда что-то в тоне его вопросов как будто осветило сердце моей матери: она соображала быстро, как и все женщины; она как будто вздрогнула, не смотря на свет месяца, видимо побледнела, уставила глаза на отца, и рука её, лежавшая в моей руке, судорожно сжалась.
Я ее понял. Да, эта леди Эллинор была та прежняя соперница, которой имя она до сих пор не знала. Она уставила глаза на отца, и видя, что он был совершенно спокоен, вздохнула свободнее, вынула свою руку из моей и положила ее нежно на его плечо. Несколько мгновений спустя мы стояли у окна одни, капитан Роланд и я.
– Вы молоды, племянник! сказал капитан, – и должны поддержать имя падающей фамилии. Отец хорошо сделал, что не отказался для вас от предложения Тривениона ввести вас в большой свет. Мое дело в Лондоне, кажется, кончено: я не могу найти то, чего искал, я послал за дочерью; ворочусь к моей башне, и пусть старик и развалины разрушаются вместе.
– Полноте, дядюшка! я буду работать и наживу денег: тогда мы исправим старую башню и купим опять родовое имение. Отец продаст красный кирпичный дом; мы устроим ему библиотеку в башне, и будем жить все вместе, мирно и в довольстве, как жили наши предки.
Пока я говорил это, дядя, не сводя глаз, смотрел на один из углов улицы, где неподвижно стояла какая-то фигура, на половину в тени, на половину освещенная луной.
– А! – сказал я, следя за взором капитана, – я уже раза два или три заметил, что этот человек проходил взад и вперед по той стороне улицы и все оборачивался на наши окна. Но здесь были гости, а батюшка горячо рассказывал, иначе бы я…
Прежде нежели я успел кончить фразу, дядя, заглушая невольное восклицание, оставил меня, бросился из комнаты, бегом спустился с лестницы и уже был на улице, а я все еще не мог опомниться от удивленья. Я остался у окна, и все смотрел на таинственную фигуру. Я видел, что капитан с непокрытой головой перебежал улицу; фигура вздрогнула, обогнула угол и скрылась.
Тогда я пошел за дядей, и поспел вовремя, чтобы не дать ему упасть; он положил мне голову на грудь и едва слышно произнес:
– Это он, это он! Он нас искал! Он раскаивается!
Глава V.
На другой день приехала леди Эллинор, но, к моему немалому отчаянию, без Фанни.
Удовольствие ли по поводу происшествия прошлой ночи помолодило дядю – не знаю, но когда вошла леди Эллинор, он показался мне десятью годами моложе. Как тщательно был вычищен до верху застегнутый фрак его! Как нов и блестящ черный галстук! Бедный капитан тряхнул стариной, и как гордо смотрел он! На щеках играл румянец, в глазах горел огонь; голова была откинута назад, весь вид его был строг, воинственен и величествен, как будто бы готовился он произвести атаку на Французских кирасир, в главе своего отряда. Отец, напротив, был как всегда (исключая до обеда, когда постоянно одевался из уваженья к своей Кидти), в своем покойном шлафоре и туфлях, и только незначительное изменение в положении его губ, продолжавшееся целое утро, свидетельствовало в нем об ожидании этого посещения и волнении от него.
