Пикок (поправляясь). То есть, Джонсон, друг сердечный.
Пизистрат. Джонсон! Так вас зовут не Пикок?
Пикок. Джонсон и Пикок, и то и другое (с достоинством). Если вы знаете свет, как я его знаю, сэр, вы должны знать, что трудно пробиться в нем без лишней перемены имен в чемодане. «Джонсон, сказал он, друг сердечный», и вынул кошелек. Сэр, отвечал я, лишь-бы только «уволенный от публичной должности» я нашел, что делать, когда весь выйдет этот презренный металл. В Лондоне каждый камень поученье, конечно, но не на все же оно годится, – замечание, которое я бы позволил себе сделать Лебедю, еслибы он, увы! не был теперь бесплотное создание видения.
Пизистрат. Берегитесь!
Пикок (поспешно). Итак, м. Вивиен сказал: «если вам не противно носить ливрею, покуда не найду я вам что-нибудь лучшее, так есть у меня для вас место у Тривениона.» Сэр, я принял это предложенье, и вот почему я ношу эту ливрею.
Пизистрат. Скажите же пожалуйста, какое дело имели вы до этой женщины, которая, я полагаю, горничная мимс Тривенион? Зачем явилась она из Окстона повидаться с вами?
Я ожидал, что эти вопросы собьют м. Пикока, но если и действительно было в них что-нибудь сбивчивое, бывший актер слишком хорошо воспользовался своим ремеслом и прекрасно нашелся. Он улыбнулся и, самодовольно поглаживая чрезвычайно-измятую манишку, отвечал: О, сэр, фи!
«Из этой штучки
Малютка-Купидон сковал свою стрелу.»
Если вам нужно знать мои любовные дела, эта молодая женщина, по-просту сказать, моя– душенька.
– Ваша душенька, – воскликнул я, удивительно успокоенный, и в то же время сознавая возможность этого предположения. – Однако – прибавил я подозрительно – если это так, зачем же ждет она письма от м. Гауера?
– Вы славно слышите, сэр; но хотя она
…«вся и долг и послушание,
Терпение, покорность, нетерпенье»,
молодая женщина не хочет выходить за ливрейного лакея, этакая гордая тварь! ужасно гордая! а м. Гауер-то, вот видите, зная об этом, вступился за меня, да и сказал ей, если позволите мне пародировать Лебедя:
Чтоб никогда она с Джонсоном
Не ведала тревог душевных,
и что он мне доставить место, настоящее место: полуумная девка требовала этого обещания на бумаге, как будто м. Гауер станет писать к ней… Теперь, сэр – продолжал м. Пикок с важной простотой – вы, конечно, имеете полную свободу сказать моей госпоже все, что вам угодно; но я надеюсь, что вы не захотите отнять у меня хлеб изо рта за то, что я ношу ливрею и на столько безумен, что люблю служанку, я, сэр, который мог жениться на леди, игравших первые роли в жизни… на столичной сцене.
Нечего было возражать на это объяснения: они казались вероподобны; и, хотя я сначала подозревал, что он прибегнул к плутовству и цитатам для того, чтобы выиграть время на выдумки или отвлечь мое внимание от какого-нибудь скачка в его рассказе, но к концу, когда история сделалась вероятною, я расположен был верить, что шутовство лежит в его характере. Поэтому я только спросил:
– Откуда же вы теперь?
– От м. Тривениона, из деревни, с письмами к леди Эллинор.
– А! так молодая женщина знала, что вы будете в город?
– Как же, сэр: м. Тривенион за несколько дней сказал мне, когда я поеду.
– А что вы собирались делать с ней завтра, если не будет перемены в плане?
Тут мне показалось, что м. Пикок слегка и едва-заметно изменился в лице; однако он скоро отвечал:
– Завтра… маленькое свиданье, если удастся нам вырваться.
«Ухаживай за мной: в таком расположеньи
Я, может быть, и соглашусь»
опять Лебедь, сэр.
– Гм! Так м. Гауер и м. Вивиен одно и то же?
Пикок колебался.
– Это не моя тайна, сэр: «я связан клятвою священной.» Вы на столько джентльмен, что не захотите смотреть насквозь завесы неизвестности и спрашивать меня, носящего эти плюшевые штаны и аксельбанты, про тайны тех, кому «посвящены мои услуги.»
Как человеку за тридцать лет легко обмануть двадцатилетнего! Какое преимущество жизнь дает самому незатейливому уму! Я прикусил губу и замолчал.
М. Пикок продолжал:
– А если-б знали вы, как этот м. Вивиен, о котором вы спрашивали, любит вас! Когда я ему как-то случайно сказал, что один молодой джентльмен приходил на сцену спросить меня об нем, он заставил меня описать вас и потом сказал с грустью: «если я когда-нибудь буду тем, чем надеюсь быть, как счастлив буду я пожать хоть раз эту добрую руку!»» Это его слова, сэр; честное слово!
«Я думаю, и нет и не было на свете человека,
Который искренней и ненавидел-бы и полюбил!»
И если м. Вивиен имеет причины все еще скрываться, если участь его зависит от того, скроете или разболтаете ли вы его тайну, я думаю, вы не тот человек, кого ему нужно бояться. Жив не буду! «Хотел-бы я так быть уверенным в хорошем обеде!» как чувствительно восклицает Лебедь. Я готов поклясться, что это желание часто было на устах Лебедя в его домашней жизни!
Сердце мое было тронуто не пафосом столько профанированного Лебедя, а бесприкрашенным повторением Пикоком слов Вивиена. Я отвернулся от моего спутника; кабриолет остановился у Лондонского моста.
Не о чем мне еще было спрашивать и все-таки мучило меня какое-то беспокойное любопытство: не было ли тут ревности? Вивиен так хорош и смел: он может видеть богатую наследницу; леди Эллинор может-быть не предполагает тут опасности. Но я… я все-таки был влюблен и… ну не безумство-ли это?
– Приятель – сказал я экс-актёру – я не желаю вреда ни м. Вивиену (если должен называть его так), ни подражающим ему в разнообразии имен. Но скажу откровенно, что мне не нравится видит вас в услуге у Тривениона, и советую вам оставить его как можно скорее. Покуда, не скажу ничего больше, я намерен пообдумать хорошенько все, что вы мне сказали.
Я пошел, а м. Пикок продолжал путь свой один по Лондонскому мосту.
Среди всего, что терзало мое сердце или тревожило голову в этот достопримечательный день, я получил, наконец, хоть одно приятное впечатление, когда, воротившись домой, застал дядю:
Капитан положил на столе перед собою большую Библию, которою ссудила это хозяйка. Он никогда не предпринимал никакого путешествия без своей собственной Библии, но та была напечатана мелким шрифтом, а глаза капитана к ночи стали изменять ему. Эта Библия была крупного шрифта; с каждой стороны стояло по свече; капитан, облокотившись на стол, придерживал себе лоб обеими руками, как-будто-бы для того, чтоб изгнать искушение и сосредоточить весь дух свой на странице.
Он сидел – изображение железной воли: в каждой черте его лица была решимость. «Не буду слушать моего сердца; буду читать эту книгу и учиться страдать как должно христианину!»
Было столько грустного в живой позе страдальца, что она выражала эти слова, как-будто произносил он их устами.
Старый солдат! ты вел себя, как храбрый, не на одном кровавом поле; но еслибы я мог показать свету твое мужество, я бы нарисовал тебя, как видел в эту минуту!
Когда я вошел, капитан взглянул на меня, и борьба, из которой вышел он, была написана на его лиц.
– Чтение принесло мне пользу, – сказал он просто, и закрыл книгу.
Я сел возле него и положил руку на его плечо.
– Стало нет хороших известий? – спросил я шепотом.
Капитан покачал головой и приложил палец к губам.
Не было возможности к размышлениям дяди Роланда примешивать рассказ о происшествиях, возбудивших во мне столько беспокойства, потому-что они ни мало не связывались с его горем.
Когда, не находя сна, я, лежа в постели, припомнил о возобновившихся отношениях Вивиена к человеку столь двусмысленному, каков был Пикок, о помещении им последнего в услугу к Тривениону, его заботливости скрыть от меня перемену имени и короткость в доме, куда я прежде предлагал ему представить его, – фамильярность, с которою Пикок объяснялся с горничною мисс Тривенион, их разговор, хотя и объясненный, но все же подозрительный, а пуще всего мои грустные воспоминания о недремлющем честолюбии и далеко не надежных правилах Вивиена, впечатлении, произведенном на него несколькими словами о богатстве Фанни; все эте мысли одна за другою до того одолели меня и измучили в темноте ночи, что я просил у судьбы послать мне на помощь человека более меня опытного в делах жизни и который посоветывал-бы мне, на что решиться. Должен ли я был предупредить леди Эллинор? и о чем? о характере ли слуги или о намерениях ложного Гауера? Против первого я мог сказать, если не много положительного, однакоже довольно и на столько, чтобы заставить благоразумие удалит его. Но о Гауере или Вивиене, что мог сказать я такое, не изменив его доверенности, которой впрочем он никогда ко мне не оказывал, – вернее, тем изъявлениям дружбы, которыми добровольно осыпал я его сам? Быть-может он уже открыл Тривениону все свои настоящие тайны; если же нет, я мог действительно разрушить его предположения объяснением псевдонимов, под которыми он скрывался. Но откуда являлось это желание открывать и предостерегать? Из подозрений, которых я и сам не умел анализировать, подозрений большею частью уже довольно объясненных. При всем том, когда встало утро, я был в нерешимости, что делать, и, увидев на лице Роланда выражение такой грустной заботы, что не благоразумно было-бы приступать к нему со всем этим делом, я вышел из дома, надеясь, что на свежем воздухе соберусь с мыслями и разрешу задачу, меня затруднявшую. Не мало было мне еще хлопот о предстоявшем отъезде, и, вместе с исполнением поручений Больдинга, они должны были занять меня на несколько часов. Исправив кое-какие дела, я заметил, что направляю путь мой к западу: оказалось, что я механически пришел к полурешимости отправиться к леди Эллинор и, не подавая ей ни малейшего вида, расспросить ее и о Гауере и о новом слуге.
