– Друг ты мой, твой отец Англичанин: что-жь тут говорить!
Между-тем, так-как ребенок быстро развивался, ему стали давать полную свободу в часы досуга, и он пользовался ею со всею необузданностью своего природного характера. Он сводил знакомство с молодыми посетителями кофеен и расточителями столицы, он сделался отличным стрелком и фехтовальщиком, и приобрел познания во всех играх, где ловкость помогает счастью. Он рано выучился добывать деньги картами и биллиардом.
Но, довольный жизнью у учителя, он старался скрывать свои недостатки и облагораживать свои приемы на время отцовых посещений, при нем выставлял все лучшее из ничтожных своих знаний, и, при своей удивительной способности к подражанию, обнаруживал самые возвышенные чувства, какие находил в повестях и драмах. Какой отец не доверчив? Роланд поверил всему и плакал от радости. И он думал, что пришла пора взять сына и воротиться к старой башне с достойным наследником. Он благодарил и благословил наставника, и взял сына. Но, под предлогом, что ему нужно еще усовершенствоваться в некоторых предметах, юноша упросил отца не возвращаться покуда в Англию, и позволить ему еще несколько месяцев воспользоваться уроками учителя. Роланд согласился, съехал с своей старой квартиры и нанял для себя и для сына другую в том же предместьи, где жил учитель. Вскоре после того, как зажили они под одним кровом, привычные наклонности молодого человека и отвращение к власти отца обнаружились вполне. Отдать справедливость моему несчастному двоюродному брату – он хоть и имел способность к скрытности, но не был на столько лицемер, чтобы систематически продолжать обман. Он умел несколько времени разыграть роль, и сам радовался своей ловкости, но он не мог носить личину с терпением хладнокровного притворства. Кчему входить в грустные подробности, так легко отгадываемые прозорливым читателем! Проступки сына были именно те, к которым Роланд менее всего снисходил. К обыкновенным проступкам молодости никто, я в этом уверен, не мог быть снисходительнее его, но когда что нибудь казалось низко, подло, оскорбляло его как джентльмена и солдата, ни за что на свете не выдержал-бы я его гневного взгляда и презрения, звучавшего в его голосе. И когда, после многих тщетных предостережений и угроз, Роланд нашел своего сына, середь ночи, в обществе игроков и негодяев, стоявшего с кием в руке, в торжестве перед кучкой пяти-франковых монет, вы поймете, с каким бешенством гордый и вспыльчивый капитан разогнал тростью все это общество, бросая ему вслед выигрыш сына, и с каким унижением сын должен был идти за отцом. Роланд увез его в Англию, но не в старую башню; очаг его предков был слишком свят для него, а безумный наследник мог еще осквернить его своей стопою!
Недоверие к домашнему очагу и жизни без вожатого.
И, опираясь на все доказательства, какие мог найти в голове, Роланд стал говорить сыну об обязанностях каждого человека, помимо обязанности к отцу, к имени предков; потом его гордость, всегда живая и вспыльчивая, возмутилась, и без сомнения показалась сыну слишком-холодною и взыскательною. Эта гордость, ни мало не послужив к добру, напротив сделала бездну вреда, потому-что юноша понял обиду отца с ложной стороны, и сказал себе:
– А, так мой отец имеет славное имя, у него знаменитые предки, у него поместья я замок, а мы живем так скромно, и он беспрестанно стесняет мои издержки! Но если он находит причины гордиться всеми этими покойниками, отчего не быть ей и для меня? Эта квартира, этот образ жизни не приличны джентльмену, каков я по его словам!
Даже в Англии цыганская кровь не изменяла себе: юноша, Бог знает где и как, отыскал себе беспутных товарищей; странные лица, одетые в смесь поблекшей роскоши и постоянного безвкусия, поджидали его на углу улицы или поглядывали в окно, боясь только попасться Роланду; но Роланд не мог же сцедить за своим сыном как шпион. И сердце сына все более и более вооружалось против отца, а лицо отца теперь уже не улыбалось сыну. Потом явились заемные акты, и в дверь постучались должники. Какое же впечатление должны были произвести заемные письма и должники на человека, который дрожал при мысли о долге, как горностай от пятна на своей шкурке? И короткий ответ сына на все выговоры заключался в следующем:
– Разве я не джентльмен? это прилично джентльмену.
Потом, быть-может вспомнив опыт сделанный приятелем-Французом, Роланд отворил свою конторку и сказал:
– Разоряй меня если хочешь, но не должай. В этих ящиках есть деньги; они не заперты.
Такое доверие навсегда-бы вылечило от излишеств человека с высоким и утонченным чувством чести: воскормленник Титанов не понял этого; он счел слова отца за весьма-естественное, хотя и не добровольное, разрешение брать что ему нужно, – и взял! Роланду это показалось воровством, и воровством самым грубым: но когда он сказал это сыну, тот пришол в негодование, и в том, что было таким трогательным обращением к его чести, он увидел только западню. Словом, ни один из них не понимал другого. Роланд запретил сыну выходить из дома; молодой человек в ту же ночь ушел, решась по-своему познакомиться с белым светом и насладиться жизнью или насмеяться над ней.
Утомительно было-бы следовать за ним, его разнообразными приключениями и попытками покорить Фортуну, если-б даже все они были известны мне. Оставив в стороне его настоящее имя, добровольно им брошенное, и не желая затруднять читателя всеми употребленными им псевдонимами, я буду называть моего несчастного двоюродного брата тем именем, под которым я впервые узнал его, до тех пор, (дай Бог, чтоб это время пришло!) когда, искупив прошедшее, он будет иметь право на свое собственное. Вступив в труппуу странствующих актеров Вивиен познакомился с Пикоком; этот почтенный человек, у которого всегда было на луке более одной тетивы, скоро заметил неимоверное уменье Вивиена владеть кием, и увидел в этом лучшее средство к совокупному обогащению, нежели в доходах странствующего Фесинса. Вивиен послушался его советов, и, на первых же порах их дружбы, я встретил их на большой дороге. Эта случайная встреча (если позволено верить уверениям Вивиена), произвела сильное, и, на первый миг, благоприятное впечатление на Вивиена. Относительная невинность и свежесть юношеского ума были, новы для него; простодушная живость, которою сопровождались эти прекрасные дары природы, поразила его противоположностью с его притворной веселостью и тайной грустью, И этот мальчик был его двоюродный брат!
Прибыв в Лондон, он явился в Стрэнд к отелю, которого адрес я дал ему, узнал, где мы живем, и, проходя однажды ночью по улице, увидел у окна дядю, узнал его и убежал. Так-как у него тогда были кое какие деньжонки, он бросил общество, к которому было прилепился, и собрался вернуться во Францию, где хотел искать более-честных средств к жизни. Он не нашел счастья в свободе, которой добился наконец, ни простора для честолюбия, которое начинало глодать его, предавшись наклонностям, от которых тщетно предостерегал его отец. Безукоризненнее всех его друзей был его прежний наставник; он решился идти к нему. Он отыскал его; но наставник женился и теперь был сам отец, почему в его эфике произошла удивительная перемена. Он уже не считал нравственным помогать сыну в возмущении против отца. С первого раза Вивиен обнаружил свою обычную насмешливость, и ему учтиво предложили оставить дом. Тогда, поневоле, пришлось ему и в Париже возвратиться к своему трактирному искусству; но нашлось много людей поискуснее его. На-беду он попался в полицейское дело, не по поводу личного преступления, но за неосторожное знакомство, почему и счел благоразумным оставить Францию. Таким-образом я опять его встретил голодного и оборванного на лондонской мостовой.
Между-тем Роланд, после первых тщетных поисков, уступил негодованию и отвращению, с которыми долго боролся. Его сын отверг его власть, потому-что она предохраняла его от бесчестья. Его понятия о дисциплине были строги, и терпение было наконец изгнано из его сердца. Он подумал, что сможет отдать сына на произвол судьбы, отречься от него и сказать: – у меня нет более сына! – В этом расположении духа явился он впервые в нашем доме. Но когда, в тот достопамятный вечер, он рассказал нам грустную повесть о сыне своего товарища, обличив перед быстрою проницательностью моего отца свое личное горе и страдание, немного нужно было братского чувства, чтобы понять или отгадать всю его историю, – и немного красноречия со стороны Остина, чтоб убедить Роланда в том, что он употребил еще не все средства к отысканию беглеца и возвращению блудного сына на путь истинный. Тогда-то он поехал в Лондон, стал посещать все места, где только мог надеяться встретить молодого отверженца, лишал себя даже необходимого, чтоб иметь возможность быть во всех театрах и игорных домах, и платить полицейским агентам. Тогда же видел он эту фигуру, которой искал, и по которой страдал, на улице под окном, и в радости воскликнул: – Он раскаевается! – Однажды дядя получил через своего банкира письмо от Французского учителя, который не знал другого средства писать к Роланду как через банкирский дом, откуда прежде получал свое жалованье, и уведомлял его о посещении его сына. Роланд сейчас же отправился в Париж. Приехав туда, он мог узнать о сыне только через полицию, и то лишь, что его видели в обществе отъявленных плутов, уже отданных в руки правосудия, – что его самого, как не признанного виновным, выпустили из Парижа, и что он вероятно отправился в Англию. Надорвалось твердое сердце бедного капитана: сын его товарищ мошенников! почем знать, не участник ли он их? Если же и нет, как ничтожно расстояние между товариществом и соучастничеством! Капитан взял дочь из монастыря, вернулся в Англию, и впал в горячку и бред, по-видимому в тот самый день или накануне того дня, когда сын его, без крова, без пищи, заснул на лондонской мостовой.
